Бывший бомж промолчал, но Воронцов догадался и сам.

— Пойдешь к родителям? Что ж, это, наверное, правильно. Только… один-то не боишься? С эмоциями справишься? В вашей семье столько всего-всякого случилось, столько наворочено…

Неуверенный взгляд был ему ответом, и подполковник, проявляя, в общем, не слишком свойственное ему мягкосердечие, предложил:

— Слушай, я понимаю: в одиночестве это может быть тяжко. Хочешь, подожди до завтра, тогда я смогу пойти с тобой.

Но Андрей Сорокин снова покачал головой и шагнул к двери.

— Встретимся вечером? — полувопросительно, полуутвердительно произнес он. Таким тоном говорила иногда с ним его мама, и теперь он вспоминал ее так же ясно, как ясно видел стоящего перед ним человека в форме подполковника…

— Должно быть. Я-то, наверное, смогу вырваться с дежурства лишь ночью, на час-другой, но Варя уж заглянет к тебе непременно. Мечтайте тут о будущем без меня, дети мои, я в ваших разговорах буду только помехой, — и Воронцов подмигнул Андрею, демонстрируя лояльность к чужим чувствам и полное доверие к своим новым партнерам.

И все, казалось бы, было уже хорошо и правильно в их общей жизни, но что-то мучило и внутренне не отпускало бывшего бомжа. Что-то заставляло его болезненно морщиться от невысказанных, несформулированных, но тягостных мыслей, что-то наполняло его душу недобрыми предчувствиями, и он неуверенно спросил подполковника, шедшего к выходу вслед за ним:

— Вы ведь не станете вредить Варе, да, Леонид Петрович? Не будете враждовать с ней из-за этих… из-за этого тайника? Мне-то самому ничего не надо, я все равно ничего бы не взял из ее наследства. Но я боюсь, что вы с Варей…

Воронцов засмеялся так громко и искренне, что у Андрея отлегло от сердца.

— Что, Андрюха, сдрейфил? Не боись, все будет хорошо! Мы с твоей Варей теперь не враги, а партнеры; мы очень нужны друг другу, и потому нас водой не разольешь. Так что ты за нас не печалься, а шагай-ка лучше своей дорогой… туда, куда собирался.

И бывший бомж действительно шагнул со ступенек старого особнячка в другую жизнь — в свое прошлое, в свою личную, наконец-то приобретшую имя судьбу, разысканную и обозначенную для него грубоватыми, но точными действиями подполковника Воронцова.

Он и сам не смог бы объяснить, почему отправился к дому своего детства пешком. К счастью, идти от нынешнего места его обитания до Сретенки было не так далеко. Но если бы даже бывшему бомжу пришлось прошагать пол-Москвы, он все равно, должно быть, согласился на это, лишь бы увидеть своими глазами бульвары и улицы своего детства, пройти по тем местам, где ступала нога еще ничего не знающего о жизни, наивного и доверчивого Андрея Сорокина. Он никуда не торопился: присаживался на холодные бульварные скамьи, бродил по скверам, поддевая ногами мокрые листья, останавливался у знакомых магазинов, давно сменивших витрины, подолгу рассматривал новые памятники и часовенки, украсившие центр столицы за время его отсутствия… И когда наконец он подошел к дому, где долгие годы жила его семья — с ним и без него, — он был готов к встрече с прошлым.

Номер квартиры был, разумеется, назван ему подполковником Воронцовым, но он не торопился подняться на третий этаж. Он стоял у подъезда, погруженный в глубокое раздумье, припоминая каждую минуту последнего прожитого здесь дня, когда шаркающие шаги внезапно отвлекли его от невеселых мыслей. Женщина с совершенно седой головой, проходя мимо, даже не подняла на него взгляд; ее походка была неуверенной и почти старческой, а из полиэтиленовой сумки, дрожащей в ее руке, просвечивали нехитрые покупки — хлеб, пакет молока, кажется, соль или сахар… И только когда она уже скрылась за скрипнувшей дверью подъезда, Андрея вдруг обожгло: это же мама!..

Это и в самом деле была Наташа. Потеря двух сыновей преждевременно состарила ее, а пристрастие к алкоголю подкосило и без того подорванное ее «химической» профессией здоровье. Жизнь ее в последние годы держалась исключительно силой воли и на плечах Максима, сумевшего (как ни странным это могло показаться для некогда легкомысленного гуляки-геолога) не только вынести свое собственное горе, но и по возможности снять его тяжесть с души жены. Он стал для Наташи и нянькой, и психотерапевтом, и личным кассиром… Вездесущие соседки уже привычно покачивали при виде этой женщины головами, судача о том, что Сорокиной, мол, повезло не по чину: сама-то пьющая, а мужик — чистое золото. О том, как «повезло» этой семье с сыновьями, соседки уже не вспоминали: история эта давно перестала быть будоражащей новостью, и говорить о ней было неинтересно.

Знать всего этого Андрей не мог. Но он смог всей силой своего внутреннего прозрения, всей мощью своего дара, всей участливой нежностью прежней любви к родителям ощутить и объять состояние матери, смог понять всю бездну ее недавнего падения и ее горя. И, не успев принять никакого разумного или взвешенного решения, не успев подумать над тем, что делает, он мысленно рванулся за Наташей по пролетам старой лестницы, ведущей к их этажу, и вошел следом за ней в квартиру, невидимый для всех.

Этот день был у Максима выходным, и он ждал жену дома с плохой, самой плохой вестью. Эту весть она сумела прочитать в глазах мужа еще до того, как он вымолвил ей нежное: «Здравствуй, Наташа!»

— Ты был там? — спросила она, автоматически вцепившись в свой пакет с продуктами, который он попытался было забрать у нее из рук.

— Был, — и Максим отвел глаза.

— И?…

— Его действительно давно уже должны были отпустить. Школа, колония, тюрьма — все, что угодно, но его срок закончился. Андрей давно должен был вернуться домой.

— Почему же он не возвращается? — едва прошептала жена, ничего не видя сквозь пелену слез, заполнивших глаза. Она сама понимала, что вопрос ее глуп и наивен, но, пока она произносила его вслух, пока в комнате висела пауза, заполненная только их с Максимом взаимным молчанием, можно было надеяться, что самого страшного, самого горького она не услышит.

— Никто не знает, где он, Наташа. Мне сказали, что следов этого заключенного нигде отыскать не удалось. И еще мне сказали…

— Что?

— Что он вряд ли вернется к нам. Слишком запутана вся эта старая история, слишком много смешалось в ней преступлений и смертей…

Еще мгновение — и их сын, незримо присутствовавший при этом разговоре, не смог бы выдержать: уж он нашел бы способ привлечь к себе их внимание, уж он вынудил бы свое застывшее у подъезда, неповоротливое тело очнуться и преодолеть несколько лестничных маршей до неплотно притворенной квартирной двери… Но в это самое мгновение его мать успела поднять глаза, слезы в которых превратились в тяжелые камни, и вымолвила с горьким упреком мужу:

— Хорошо, это я поняла. А Павлик? Почему ты ничего не говоришь о Павлике? Ты что, не узнавал о нем?…

Если бы земля разверзлась у Андрея под ногами, он и то не сумел бы ощутить такого внезапного и болезненного удара. Неужели это конец?! Как же могла мама так быстро смириться с его смертью или исчезновением, с тем, что никогда больше не увидит старшего сына, ничего не узнает о его судьбе?