— Других друзей-то, кроме кота, у тебя, стало быть, нет. — И неожиданно затянул: — Ох, и горькие же мы с тобой сиротинушки! Ни друзей у нас, ни родителей, ни любимой…

Эти слова почему-то прозвучали из его уст с такой нарочито-народной песенной интонацией, с такой опереточной фальшью, что Андрей не выдержал и прыснул. Он смеялся все громче и громче и никак не мог остановиться, а старый бродяга лукаво посматривал на него из-под низких седых бровей и все тянул и тянул свою песню.

— Ох, и сирые мы! Одинокие мы-ы-ы! Никто нас не любит, никто не жалеет!..

Вскоре они хохотали уже оба, и Андрей, утиравший настоящие слезы со щек, не в силах разорвать круг этого почти истерического хохота, знаками попросил нового знакомого остановиться.

— Зачем ты так? — упрекнул он бомжа, наконец отсмеявшись. — Я и понять-то тебя не могу: то ли ты шутишь, то ли вправду голосишь. Разве можно над такими вещами смеяться?

И запнулся, заметив, как серьезно уже смотрит на него этот едва знакомый старик.

— А ты разве не смеешься над ними? — медленно, почти сурово проговорил бомж. — Ни друзей, говоришь, ни родных — так, просто добрые люди помогли?… Так разве же эти добрые люди тебе родными не стали?

У Андрея неприятно засосало под ложечкой, мигом вспотели ладони. Так, бывало, он чувствовал себя мальчишкой, если вдруг мама уличала его в какой-нибудь мелкой неправде или учительница в школе ругала за детскую шалость. Что же это он, в самом деле? Неужели и правда те, благодаря кому он выжил, вместе с кем прожил последние полгода, кто его вырастил — что бы он ни думал про них! — не заслужили права называться его родными? Неужели он грешен перед ними неблагодарностью и беспамятством — он, только что нашедший свою память?!

А старик все говорил, тяжело поглядывая на молодого собеседника уже не смеющимися, а холодными и печальными глазами:

— Я ведь не случайно тебе сказал: странно ты выглядишь. Будто бы и не из большого мира пришел, и не в нашем мире остановиться собираешься. Непонятно, откуда явился со своим котом, неведомо куда путь держишь. Что-то ищешь, от чего-то отказываешься, на кого-то зло держишь… Сидишь себе здесь, на этом валуне, и воспоминания свои, как гладкие камушки под ногой, в памяти перекатываешь. А как же те люди, с которыми у тебя эти воспоминания общие? Они ведь не только тебе, но и им принадлежат. Поговорить с ними об этих воспоминаниях не хочешь? Спросить у них то, что в этих воспоминаниях не понял, — не желаешь? Или просто боишься их, и людей, и воспоминаний?

Остолбеневший Андрей слушал этого неожиданного проповедника, не сводя с него глаз, а тот вдруг поднялся, церемонно проговорил: «Благодарствуем за угощение!» — и интонация его вмиг стала не четкой и правильной, какой была только что, а вновь простонародной и малограмотной. А потом старик кивнул своему молодому знакомому, махнул заскорузлой, коричневатой рукой и заковылял по холодному ноябрьскому пляжу прочь и от Андрея, и от кота Бегемота, и от остатков роскошного, по его понятиям, пиршества…

— Ты куда? Погоди! — крикнул вслед ему бывший бомж, сам не зная, зачем останавливает бродягу и о чем еще хочет говорить с ним. Но снова взмыла в прощальном взмахе далекая рука — и не стало человека: растворился в осеннем воздухе, будто его и не было. Так же, как растворились в этом воздухе хлопья давней гари и серого пепла, как исчезли в нем крики погибающих людей и дельфинов, как растаяло все то, что именовалось когда-то специальной лабораторией, — растаяло и ушло от Андрея.

А потому он схватил в охапку черного кота, недовольно мяукнувшего спросонья от такого бесцеремонного обращения, запихал его в тканевый рюкзачок, быстро проверил в нагрудном кармане нужные бумаги и рванулся за странным бомжем: по его следам, по его заветам, прочь с пляжа. Он бежал и бежал, не ставя перед собой никаких целей, ничего не решая наперед, ничего не обещая себе. Он просто вернется в город, где живут те единственные и такие разные люди, с которыми у него — правильно сказал старик — есть общие воспоминания. Он просто поговорит с ними, со всеми, с каждым… И, в каком-то угаре спеша навстречу к этим людям, он чуть не выронил из рук рюкзак с Бегемотом, лямки которого второпях даже не надел на плечи, и был награжден за это негодующим воплем кота.

Андрей опомнился только на вокзале у касс. Поезд на Москву (тот самый, которым он приехал сюда сегодня рано утром) уходил ночью.

Холодный ноябрьский ветер закружил по мостовой мириады снежинок, залепил глаза белой жесткой крупой, заставил прохожих поежиться и поднять воротники. Тогда, в марте, тоже было холодно и ветрено, вспомнил Андрей. Он снова шел по Тверской к переходу на Пушкинской, снова спешил, сам не зная куда. Только в этот раз ему уже ни к чему было останавливаться перед манящими витринами кофеен, незачем было вглядываться в лица снующих мимо людей, некому было завидовать… Андрей Сорокин стал свободен и смел, он больше не боялся ни вспомнить прошлое, ни заглянуть в будущее. И, не зная еще, куда он отправится дальше, он хотел пока лишь одного: пройти по старой дороге, где оставил свой след исчезнувший, поменявший обличье оборванный бомж, и проститься с ним навсегда, превратив его в еще одно воспоминание, которого тоже не стоит бояться…

В переходе, куда он спустился, все оставалось по-прежнему: яркие афиши на стенах, ларек с шоколадками и одноногий нищий в своем привычном углу. Андрей попытался было напрячь память, чтобы вспомнить, как звали этого человека, впервые со дня страшного пожара накормившего его досыта, — и сообразил вдруг, что не может этого знать: никто в переходе той весной не обращался к одноногому по имени, хотя в тоне каждого заговорившего с ним явственно ощущались своеобразное уважение и подобие страха. Зато легко всплыли в памяти маленький мальчишка, бегавший за шашлыком, неведомый Заур, не пожалевший для одноногого лучшего угощения, и зануда Серый, сдавший таки беспамятного бомжа милиции… Он помнил все, и потому Андрею легко было заговорить с одноногим, склонившись перед ним в приветствии и бесстрашно протягивая ему руку:

— Здравствуйте. Вы меня не помните?…

Нищий скользнул по нему цепким взглядом и промолвил:

— Помню. Повезло тебе, значит? Выполз из ожогов? Андрей кивнул. И неожиданно для себя произнес:

— Можно мне посидеть здесь, с вами?

— Милостыню просить хочешь? — усмехнулся одноногий. — Не накушался еще?

Бывший бомж засмеялся — так легко и весело, как он считал себя уже не способным смеяться.

— Да нет, я у вас клиентов отбивать не собираюсь. Просто передохнуть хочу, подумать…

— Ну, сиди, — великодушно разрешил его собеседник. — Мне не жалко. Шашлыком опять угощаться будешь? Можно организовать.

Андрей покачал головой. Он не был голоден, ему просто нужна была последняя передышка перед тем, как принять решение. И, опустившись на холодный пол, бережно примостив с собой рядом рюкзачок, в котором уже привычно посапывал Бегемот, вволю налакомившийся с утра молоком в привокзальном буфете, бывший бомж задумался, глядя прямо перед собой.