кисель ты мелкарианский, там же неровно, Блоп… Почему так холодно? А куда делись сигналы?

Сзади пришёл отвратительный, чавкающий скрежет, переходящий в протяжный жидкий всхлип, волна нестройных звуков накатила оттуда, проникая в уши и в нервы, булькая прямо в теле Одиссея, как будто внутренности становились жидкими. Он обхватил себя руками, скрючился и закричал, содрогаясь на полу.

— Блоооооп! — судорожно захрипела Бекки. — Что с тобой… скрученный… жижа… мрак. Колебания. Кривая. Обрыв. Я не буду…

Скрипящий и скребущийся железный звук, Одиссей заставил себя обернуться. Посмотреть на саму дыру не было сил, на это в теле и разуме стоял несокрушимый блок. Но он заставил себя взглянуть туда, где металлически скреблось. Это была старая гнутая тележка, лежащая на боку. Та, что звалась Несокрушимый. Он вытянул свои хваты и пытался встать, причём, одни хваты тащили его прочь от жерла, а другие, наоборот, цеплялись и тянули внутрь. Несокрушимый ходил ходуном, как живое существо, попавшее в ловушку. Сантиметр за сантиметром хваты обрывались, и Несокрушимый сдвигался ближе и ближе туда.

— Ааа! — захрипел Одиссей, чувствуя, как перехватывает горло. В глазах пульсировала кровь и тьма, он рывком отвернулся, только бы не увидеть и не услышать, как… Чавкающий скрежет, переходящий в протяжный булькающий всхлип. Несокрушимый скомкался, оплавился, растекся и канул в пасть.

— Недостача… — хрипела Бекки, колеся кругами вокруг дыры. Круги сужались.

Одиссей понял, что вся его жизнь сводится к этой норе, ради неё он родился и жил. Все дороги стекались в этот тупик, последствия всех решений привели Одиссея к бугристому жерлу. Он создан, чтобы вползти туда и быть сожранным, это причина всех его поступков и его судьба.

Прерывистый скрежет и всхлип металла, и почти сразу второй такой же. Тележки сползались к дыре и низвергались в неё одна за другой.

Фазиль заскулил, развернулся и, уткнувшись мордочкой вниз, рывками пополз к дыре. Его хвост беспомощно метался по полу, пытаясь за что-нибудь зацепиться, удержать, но Одиссей уже знал, что не удержит. Дыра вдыхала их, как воздух, и у них было столько же сил на сопротивление, сколько у воздуха, который вдыхают.

Одиссей ухватил луура за туловище двумя руками, рывком перевернулся на спину, упёрся в Фазиля ногами — и со всех сил отшвырнул его назад. Он метил в магазинную полку, маленький бухгалтер врезался в неё спиной, сполз, оглушённый ударом, сверху попадали яркие пакеты и пачки, а с ними двухлитровая банка «Кипучая хомра: лучший вкус года». Она бухнулась на Фазиля, и тот обмяк.

Одиссей, задыхаясь, рванулся к дыре, остановился, сопротивляясь, схватился за полку, но дёрнулся к дыре снова, и рука сорвалась. Он шатался, как пьяный, пытаясь свернуть в сторону, но неизменно разворачивался к жерлу и делал новый дёрганный, неестественный шаг. Он чувствовал дыхание дыры всей кожей, оно было холодное и сухое, как первое мгновение вакуума.

Все чувства Фокса обострились до предела, он ловил каждую мелочь и моментально укладывал её в картину происходящего — её нужно сложить, чтобы выжить. Детектив заметил, что дыра фокусирует своё воздействие на одной жертве, и та рвётся вперёд сильнее всех. Сейчас это был Одиссей, возможно, дыра уже наелась тележками, сожрав всех… кроме Бекки.

— Недостача… — прохрипела Бекки. — Недостача…

Крикливая тележка застряла у самого жерла, она провалилась передними колёсами в прореху между упавшими плитами и одновременно зацепилась решёткой за торчащий прут. Выбраться было несложно — вверх и влево, слезть со штыря и нырнуть в кричащую тёмную пасть. Если бы Бекки соображала, она бы давно так и сделала, повинуясь зову дыры. Но тележка бессмысленно дёргалась в разных направлениях и говорила странные слова.

— Замена товара! — прохрипела она. — Замена товара!

Одиссей внезапно понял, что кричит Бекки. Он схватился за тележку, пытаясь удержаться перед распахнутым зевом, и посмотрел. Дыра была больше Одиссея, сумрачный тоннель, уходящий в бездонную непроглядную глубину. Оплавленные и сросшиеся металлические обломки, похожие на пасть, были истерзанные и бугрящиеся: металл словно кричал от непереносимой муки.

— Прости, Бекки, — прошептал Одиссей, вернее, хотел прошептать, но изо рта вырвались какие-то другие, бессмысленные слова, вся голова была заполнена сотнями и тысячами теснящихся слов. Он оборвал все мысли, сошедшие с ума, сосредоточился на действиях, навалился на тележку, приподнял её, рывком сорвал с прута и толкнул в дыру. Она, трясясь, заехала туда, наполовину исчезнув во мраке, и он увидел, как Бекки начинает коверкаться, скрючиваться и плыть, превращаясь в жижу, льющуюся в воздухе. Он услышал этот всепроникающий булькающий звук.

«Она не живая и не разумная, она лишь тележка» билось у Одиссея в голове. Но внутри всё свело от мерзости и вины. Человек рванулся к выходу из зала — его единственная надежда заключалась в том, что пасть будет несколько секунд занята.

За три секунды, в которые она проглотила Бекки, Фокс успел добежать до двери, она открылась ему навстречу — но Одиссей так и не переступил порог. Он снова превратился в существо, раздираемое надвое, две половины вели его в разные стороны: от дыры и к ней. Но тому существу, что рвалось к дыре, помогал её неслышный зов.

Десяток коротких, судорожных движений, изнемогающий и обессилевший от борьбы человек подкатился к зияющей пасти и встал в ней, как распятый, последним усилием держась за истерзанные края.

— Рокировка, — выдохнул человек. И отпустил руки.

Прореха беспросветной черноты раскрылась прямо перед ним, посередине пасти. Она была такой чёрной, что мрак в дыре казался серым. Четыре гибких крыла оплели Одиссея, когтистые лапы впились ему в бока. Чернушка дёрнулась всем телом, мир моргнул, и они оказались в рубке, за пять бронированных стен от дыры, от горы — и от того, что было там, в глубине.

2

— Рокировка, — выдохнул человек. И отпустил руки.

Прореха беспросветной черноты раскрылась прямо перед ним, посередине пасти. Она была такой чёрной, что мрак в дыре казался серым. Четыре гибких крыла оплели Одиссея, когтистые лапы впились ему в бока. Чернушка дёрнулась всем телом, мир моргнул, и они оказались в рубке, за пять бронированных стен от дыры, от горы — и от того, что было там, в глубине.

* * *

— Аааа! — заорал Одиссей, снова оказавшись самим собой. — Аааах ты Тварь!

Он схватил первое, что подвернулось под руку — начатую банку лурианских кокосов — и разбил её о стену. Страх и ярость пылали в груди, будто хотели вырваться и сжечь всё вокруг. Сжечь «Мусорог», уничтожить его, направить к звезде и обрушить в пылающий ад, такой была