– Vincenzo c’è? – снова спросил Джованни.

– Нет.

Она уже поняла, что мы явились не просто так, пригласила нас войти и осторожно притворила дверь.

Светлая, современная квартира контрастировала с давно запущенным подъездом. Дизайнерскую мебель дополняли барочные аксессуары – пожалуй, несколько затейливые на немецкий вкус, но идеально подходившие стилю хозяйки. С потолка свисала хрустальная люстра, стены украшали пышные цветочные натюрморты в стиле барокко, диван – разноцветный плед и подушки с золотыми кистями и причудливыми орнаментами.

За панорамным окном открывался вид на террасу. Джованни и Кармела о чем-то заговорили. Я не поняла ни слова, кроме того, что речь шла обо мне. Кармела повернулась ко мне, ее глаза округлились не то в ужасе, не то в удивлении. Я почувствовала себя преступницей, застигнутой с поличным.

– La figlia di Vincenzo?[90] – шепотом спросила женщина.

Он кивнул, и тут она рассмеялась. Я покосилась на Джованни: он тоже не понимал, что происходит.

– Scusate, – извинилась женщина и, как будто пристыженно, что-то шепнула Винченцо на ухо. Теперь и он рассмеялся.

– Она подумала, что ты любовница Винченцо, – сообщил мне Джованни.

– Sorry, – еще раз извинилась Кармела. – I am sorry…

Джованни спросил, где сейчас Винченцо. Кармела разразилась возмущенной тирадой и достала мобильник.

– I will call him![91]

Джованни вполголоса перевел мне ее монолог. Оказалось, после нашего звонка из Мюнхена Винченцо и Кармела поссорились. Он уверял ее, что молодой женский голос в трубке не принадлежит его любовнице, но она не желала слушать. В результате Винченцо сбежал. И она не знает, где он сейчас. Судя по будничной интонации Джованни, подобные размолвки были у супругов делом обычным.

Между тем Кармела все говорила в трубку. Я пыталась понять, что именно, но разобрала только имя Джованни и ragazza – девушка, а также что, по всей видимости, она беседует с голосовой почтой.

Я огляделась. Семейные фотографии на полках в шкафу первыми бросились мне в глаза в этой комнате.

Семья, которой у меня не было. Я увидела постаревшего Винченцо, и это повергло меня в состояние легкого шока. На фотографиях, которые я видела прежде, Винченцо был моложе меня нынешней. А на этих был мой отец. Лицо с заостренными чертами, беспокойный взгляд, темные кудри – все осталось. Вот только худощавость исчезла – очевидно, сыграли роль кулинарные способности сицилийской жены.

И выглядел он куда увереннее. Обаяние молодого парня сменилось уверенностью зрелого человека, глядящего в лицо передрягам. На одной фотографии Винченцо обнимал детей, сына и дочь. На других они с Кармелой были на пляже – судя по всему, где-то в конце восьмидесятых. Кармела в бикини лежит под зонтиком, дети, словно мукой, обсыпанные песком, играют с раковинами.

Она была ослепительно красива.

На другом снимке, сделанном на пару десятков лет позже, семья стояла у входа в университет. У сына в руках диплом, Винченцо, уже седой, растроганно смотрит в камеру. Юноша был его копией, и это почти невероятное сходство почему-то напугало меня.

На следующей фотографии его дочь сидела в этой самой гостиной, с младенцем на руках, рядом – улыбающиеся Винченцо и Кармела. Моя единокровная младшая сестра уже сама мать. Я вглядывалась в ее лицо, пытаясь найти сходство с собой или с Винченцо, но девушка походила на мать. Отца ребенка на снимке не было.

Наконец Кармела дала отбой и отложила телефон.

– Bevete qualcosa? Drink something?[92]

Я покачала головой, все еще под впечатлением от семейных фотографий. Остановленные мгновенья, заключенные в рамки чувства, которые мне были неведомы. Думал ли он обо мне хотя бы изредка? О моей маме, другой, несостоявшейся семье? Что, если у него была вторая жизнь, которая ускользнула от объективов камер, шаг за шагом запечатлевших первую? И оставшаяся тайной, что вовсе не отменяет ее важности.

– Vincenzo will come. Don’t worry[93].

Но я ей не поверила и ждать не хотела. Ее взгляд был непроницаем, так что не понять, друг она мне или враг.

Кармела вышла на кухню, чтобы принести Джованни воды.

– Но почему он сбежал? – вопросил Джованни. – Почему не объясниться с женой по-человечески? Знаешь, я тебе кое-что скажу. Vincenzo è schizofrenico[94]. Две личности. Когда он вернулся из Германии, то будто захлопнул крышку, забыл прошлое. Точно его никогда и не было.

Интересно, счастлив ли он? – подумала я. Джованни показал на белый стеллаж, где на верхней полке выстроились в ряд золотые и серебряные кубки. Ниже – модели машин, дипломы в рамках и фотографии мужчины в белом комбинезоне гонщика с мокрыми от пота волосами и шлемом в руке рядом со спортивным автомобилем. Я подошла к полкам.

– Твой отец был известной личностью, – восхищенно заметил Джованни.

Я возмутилась. Не знаю, кому он там был известен, только не мне. Для меня этот человек по-прежнему фантом. Да и «был» тоже разозлило меня. Дипломы и вправду оказались датированы восьмидесятыми – девяностыми годами, а мужчине на фотографии было за тридцать, мой ровесник. Но взгляд, такой живой и сосредоточенный, был словно обращен в будущее.

– Великий пилот, – продолжал Джованни. – Вот, смотри… здесь он победитель чемпионата Европы, на «альфа-ромео».

Винченцо на пьедестале, на верхней его ступеньке, с огромным кубком, который сейчас пылится по соседству с фото. Я потрясенно молчала. Мой отец явно не лишен талантов, но как бывший террорист оказался победителем европейских автогонок? И как талантливый мальчик вообще угодил к террористам, как потом стал чемпионом?

Я вгляделась в зернистый черно-белый снимок – ни малейшего сходства с тонкими чертами мальчика из альбома Джованни. Разве что взгляд остался прежним, этот хитроватый прищур: «я не тот, кого вы видите на снимке, я другой…»

Меньше всего он ассоциировался у меня с нынешними гонщиками – безликими белозубыми парнями с глянцевых обложек. Он был из той же породы, что Пол Ньюман или Стив Маккуин. Лихач с бакенбардами, горючим вместо крови и новой красоткой каждое утро. Белый комбинезон с круглым вырезом, рекламные логотипы, на рукавах нашивки клуба. На снимках он был среди механиков и товарищей по команде, среди болельщиков на трибуне. Всегда среди людей и в то же время сам по себе, отстраненный. На лице его я читала не только устремленность к победе, но и какую-то мрачную обреченность, словно он осознавал, что каждая следующая гонка может стать последней. И надо отдать должное – он был чертовски сексуален.