Итак, «целесообразными» мотивами для действий «либералов», как показал совокупный анализ жандармских донесений из разных регионов страны, с их точки зрения, были: доступ к материальным ресурсам, недостаток образования или умственных способностей, возможность успешной карьеры. Однако сильная эмоциональная составляющая жандармских донесений и большое количество нелицеприятных эпитетов, которыми аттестовывались «либеральные» деятели и каковые практически отсутствовали при описании революционеров, позволяют прояснить подоплеку самого процесса поиска смыслов. Эта подоплека оказывается не столько рациональной, сколько психологической, а кроме того, связанной с успешностью «либеральной» презентации своей позиции в том диалоге по линии «власть – общество», о котором подробно шла речь во введении.

Вполне возможно, на эмоциональное описание жандармами жизни регионов влияла их собственная включенность в эту жизнь, в которой земство действительно было значимым явлением, в отличие от охранных отделений, существовавших только в крупных городах, и тем более Департамента полиции, расположенного в Санкт-Петербурге, где общество само по себе было более сложным, мозаичным и активным и не концентрировалось исключительно вокруг самоуправления. Кроме того, принципиально разное и содержательно, и интонационно отношение к «либеральным» кадровым и материальным ресурсам внутри системы политического сыска было следствием уже отмечавшейся разницы социально-профессиональных типажей ее служащих. Чины ГЖУ разделяли традиционалистски-охранительные ценности, в случае же со служащими охранных отделений и особенно Департамента полиции стоит говорить о модерном, современном восприятии общества, общественно-политической жизни как таковой, в рамках которой нормой была и определенного рода публичность.

Положение «либералов» в легальном общественно-политическом пространстве описывалось чинами политического сыска не только посредством анализа их кадровых и финансовых возможностей, но и через такие символические ресурсы, как публичность и популярность.

Я использую понятие «символического» в смысле символического капитала, дефиниция которого была разработана французским социологом и философом П. Бурдье в его концепции габитуса. Согласно Бурдье, символический капитал – это «особый вид капитала (о котором известно, что он основан на актах узнавания и признавания), состоящий в признании (или доверии), которое даруется группой коллег-конкурентов внутри коммуникативного поля»670. Коммуникативное поле в данном случае – это пространство диалога внутри образованного общества. Образованное общество при этом понимается так, как это было сформулировано в первой главе со ссылкой на работу Я. Коцониса671 – как единое сообщество, отделенное от социокультурной общности под названием «народ»; сообщество, внутри которого спорили между собой множественные группы, включая в разнообразных сочетаниях представителей бюрократических инстанций. Эти группы объединял перечень дискутируемых тем, они пользовались общим для всех них понятийным аппаратом. Конкурентность же внутри коммуникативного поля, о которой пишет П. Бурдье, выражалась в борьбе за то, кто, что и как мог говорить в публичном пространстве от имени «безмолвствующего» народа, чья интерпретация его интересов была более «истинной».

«Либеральные» интерпретации «народа», «общественного мнения», «власти» составляли одну из главных, если не главную, сквозную тему, проходящую через всю переписку чинов политической полиции, соединяясь с проблематикой формы этих интерпретаций – публичностью. Публичность, таким образом, выступала способом презентации «либералов», конкурировавшим, и успешно, в публичном пространстве с властными интерпретациями. Завоевание публичной популярности в глазах общества описывалось в политическом сыске как главная цель «либералов», однако вначале нужно разобраться с тем, как трактовали в политической полиции «публичность» как инструмент и как своего рода пространство для дискурсивной и смысловой конкуренции с властью672. И если кадровые и материальные ресурсы «либералов» интересовали в основном служащих ГЖУ, то «публичность» встречается в документах деятелей и других инстанций политической полиции.

Согласно популярному историографическому представлению, политический сыск – как и власть в целом – вмешивалась в частную жизнь подданных Российской империи673. Так, историк повседневности Н.Б. Лебина утверждает, что политическая полиция была ориентирована на проникновение в частную жизнь населения и контроль над приватной сферой: «Система политико-идеологической регламентации с первых дней своего существования уделяла особое внимание именно контролю за частной жизнью граждан, протекающей в сфере приватного пространства. Неслучайно требования “неприкосновенности личности и жилища”, как и запрета на вскрытие частной переписки как основополагающие принципы гражданского общества фигурировали в программах всех политических партий царской России. Это косвенно свидетельствует о попытках посягательства правительственных контролирующих структур на приватное пространство россиян»674.