— Нет. Но моих родителей признали виновными на основе свидетельских показаний.

Она открыла глаза. Смотрела в прошлое.

— Я думаю, тогда было много таких случаев, — сказал Тим.

— Да. Десятки. Общенациональная истерия.

— Некоторых, возможно, было за что судить.

— Девяносто пять процентов обвинительных приговоров строились ни на чем. Может, и больше.

— Но жизни рушились. Людей сажали в тюрьму.

— Мне пришлось ходить к психиатру, — добавила она после паузы.

— Тому самому, который беседовал с детьми подготовительной школы?

— Да. Этого потребовал окружной прокурор. И департамент социального обеспечения.

— Тебя забрали от родителей?

— Они пытались. Психиатр сказал, что может мне помочь.

— Помочь в чем?

— Вспомнить, почему у меня были плохие сны.

— У тебя были плохие сны?

— А у какого ребенка их нет? Мне было десять лет. Он был таким импозантным.

— Психиатр?

— Импозантный, с обволакивающим голосом. Умел внушить доверие, понравиться.

Солнце поднималось все выше, тени от стоявших на столе чашек сжимались.

— Умел вызвать желание поверить в то, что... спрятано, забыто.

Она обхватила руками маленькую кофейную чашку.

— Рассеянный свет. Неторопливость. Голос убаюкивал.

Она поднесла чашку ко рту, но пить кофе не стала.

— И он умел заставить тебя смотреть ему в глаза.

На шее Тима выступил пот.

— У него были такие красивые, грустные, грустные глаза. И такие мягкие, нежные руки.

— И как далеко он завел тебя к... ложным воспоминаниям?

— Может быть, дальше, чем я хочу вспоминать.

Она допила эспрессо.

— На нашей четвертой сессии он вывалил передо мной свое хозяйство.

Произнося эти слова, она поставила чашку на блюдце.

Бумажной салфеткой Тим вытер с шеи холодный пот.

— Попросил меня дотронуться до него. Поцеловать. Но я этого не сделала.

— Святой боже. Ты кому-нибудь сказала?

— Никто мне не поверил. Они заявили, что меня подговорили родители.

— Чтобы дискредитировать его.

— Меня разлучили с мамой и папой. Мне пришлось жить с Ангелиной.

— Кто она?

— Тетя моей матери. Молли и я, моя собака Молли... поехали к Ангелине.

Она посмотрела на тыльные стороны ладоней. Потом на ладони.

— Вечером после моего отъезда наш дом забросали камнями, разбили окна.

— Кто бросал камни?

— Те, кто поверил в потайные комнаты и целование дьявола.

Она положила одну руку на стол, накрыла второй.

Удивительное спокойствие не покинуло ее.

— Я не говорила об этом пятнадцать лет.

— Тебе не обязательно продолжать.

— Знаю. Но я продолжу. Только мне нужно подкрепиться кофеином.

— Я принесу два эспрессо.

— Спасибо.

Лавируя между столами, он понес две грязные чашки через патио. У двери в зал остановился, посмотрел на Линду.

Солнце благоволило к ней, как ни к кому другому. Судя исключительно по внешности, создавалось впечатление, что мир всегда относился к ней по- доброму, и только счастливая жизнь могла объяснить ту невинную красоту, которая, как магнитом, притягивала взгляды к ее лицу.

Крайт вновь ехал по трассе, и сердце его переполняло счастье. Происходящее с ним вновь и вновь доказывало: он — владыка этого мира.

Тимоти Кэрриер, конечно, серьезный противник. Но у каменщика обнаружилась ахиллесова пята, благодаря которой он, Крайт, мог уничтожить его.

А главное, отпала необходимость выслеживать эту ускользающую от него парочку. Он мог заставить Кэрриера (и женщину) прийти к нему.

И теперь, когда он направлялся в Лагуна-Нагуэль, его внезапно осенило. Возможно, отраженный мир, который он видел в зеркале и в который стремился попасть, и был его настоящим миром, тем, откуда он и пришел.

Если у него не было матери, а память заверяла, что не было, если его жизнь началась в восемнадцать лет... из этого следовало, что он пришел в этот мир не из женского чрева, а через зеркало.

И его стремление к зазеркальному миру означало стремление попасть в свой истинный дом.

Тогда становилось понятным, почему он так и не купил дом в этом мире. Подсознательно понимал, что по эту сторону зеркала ему не найти места, которое он мог бы назвать своим домом, ибо здесь он навсегда оставался чужаком в чужой стране.

Он отличался от людей этого захолустного мира, стоял выше их, потому что попал сюда из другого мира, где все было, как и положено, знакомым, чистым, неизменным, где никого не требовалось убивать, потому что все рождались мертвыми.

В Лагуна-Нагуэль он ехал по улицам, где сразу чувствовался достаток. Ухоженные особняки стояли на ухоженных участках, автомобилей у хозяев было больше, чем могли вместить гаражи.

В нескольких домах над гаражными воротами крепились баскетбольные кольца. Сетки чуть трепыхались под легким ветерком, дожидаясь мячей, которые полетели бы в кольца после возвращения детей из школы.

Флагов было даже больше, чем баскетбольных колец, звезды и полосы лениво колыхались на ветру.

Аккуратно выкошенные лужайки, цветущие клумбы, шпалеры плетистых роз говорили о любви к дому и о стремлении к порядку.

Крайт, чужак в этом мире, хотел бы увидеть всех этих людей мертвыми, улица за улицей, миля за милей, миллионы мертвых, хотел, чтобы дома обратились в пепел, а трава на лужайках — в пыль.

Этот мир мог быть для него неподходящим местом, но, по крайней мере, он оказался здесь вовремя, в канун прихода эры великого насилия и массовых убийств.

Он нашел дом, который и завлек его в эти пригородные холмы. Два этажа масляно-желтой штукатурки и белого дерева. Мансардные окна. Черепичная крыша. Панорамное окно. Горшки с геранью на крыльце.

Припарковавшись у тротуара и опустив стекло в дверце со стороны пассажирского сиденья, он надел наушники, взял с сиденья микрофон направленного действия и нацелил на одно из окон второго этажа.

Раньше он вытащил этот прибор из чемодана, который лежал в багажнике автомобиля. Предусмотрительно заказал его у группы поддержки после того, как лишился белого «Шевроле».