– Скоро семь.

– Ты ж говорил, тебе двадцать один? – с интонацией налогового инспектора интересуется Анатолий.

– Верно.

Коллеги переглядываются.

– Да-а… – раскачав голову наподобие китайского болванчика, тянет Анатолий. – Ранняя нынче молодежь…

Утром завотделением вызывает меня на ковер. Накапала-таки ночная грымза. Я стою, покорно слушаю нудную бредятину о статистике смертности в отделении в частности и по больнице в целом. Наверное, это имеет значение. Статистика… Это слово представляется мне огромными ножницами, старательно отсекающими лишние потери. Ножницами, которые формируют сознание наряду с крылатыми прокладками и супер-«Асом», способным сделать безупречно белым даже серое вещество в тщательно выпрямляемых мозговых извилинах…

Если в официальных сводках значится пять убитых и шесть раненых, смело умножайте это число на три, и получите реальную картину. Но помните: статистика не любит тех, кто пытается считать вместе с ней.

На носу и щеках заведующего россыпь конопушек, которые я старательно считаю. Периодически сбиваюсь и начинаю заново… Я делаю это, чтобы не вспылить и, как следствие, не схлопотать выговор и не лишиться премии. Ведь эти сто пятьдесят «рэ» для меня совсем лишние. Счет переваливает за седьмой десяток, когда главный раздраженно произносит:

– Не слышу ответа.

До меня доходит, что он интересуется, намереваюсь ли я впредь поступать так нехорошо: притаскивать в больницу тяжело и неизлечимо больных?

Я открываю рот, чтобы вежливо ответить, что осознал, раскаиваюсь, отныне буду поставлять в отделение не тяжелее насморка. А вместо этого заявляю:

– В таком случае на кой вообще нужны больницы? Закрыть к чертовой матери, оставить только роддома, терапию и морги.

Язык мой – враг мой…

Начальственное лицо багровеет так, что конопушки превращаются в бледные точки. Я мысленно прощаюсь с кровными ста пятьюдесятью, утешаясь тем, что понизить меня некуда. И в эту минуту приоткрывается дверь и в нее просовывается румяная физия Виктор Степа-ныча.

– Можно?

Не дождавшись ответа, он влетает в кабинет, где с упоением начинает расписывать мои заслуги в нелегком, но благородном деле спасения человечества. По мере повествования Виктор Степаныч воодушевляется все больше, и мои подвиги уже изумляют меня самого. Мы с главным внимаем с широко распахнутыми глазами и приспущенными челюстями. По его словам, бригада из известного американского сериала просто тьфу по сравнению с нашей доблестной «Скорой», существующей под чутким неусыпным руководством главного. Конопушки постепенно приобретают естественный оттенок беж. В конце речи Степаныч сетует на нечеловеческую усталость и нервное перенапряжение от постоянного созерцания людского страдания, к коему у меня после службы особое отношение. И посему предлагает сурово меня не журить, а понять, извинить и отпустить с миром трудиться далее на благо медицины.

Я снова открываю рот объявить, что не нуждаюсь в адвокатах, но Виктор Степаныч резво выталкивает меня за дверь. И уже по пути сурово заявляет, что не намерен из-за моей уперто-сти лишаться своих кровных пятисот премиальных. Оказывается, и здесь, как на войне – один за всех, а всем за одного…

Дверь отворяет Мишка и тотчас карабкается по мне вверх, как обезьянка. Я отдаю ему использованный пятисотмиллиметровый шприц без иглы.

– Ого, какой огромный… – расширив глаза, уважительно говорит Мишка и, заявив, что, когда вырастет, непременно будет врачом, отправляется в детскую тренироваться на машинках и мягких игрушках.

– Как дела? – спрашивает Вера.

– Нормально. – Я обнимаю ее, и все тяготы дня меркнут, растворяются в живом тепле мягких губ, яблочном запахе волос. – Знаешь, в тебе можно утонуть…

– Не сейчас, позже. – На ее щеках заиграли лукавые ямочки. Точь-в-точь как у сына.

– Что у нас новенького? – Я скидываю одежду, отмывая руки от больничного запаха. – Как дела у Михаила?

– Дерется. Уже отругала. Мальчишку в садике побил. Тот, правда, первый начал.

– А Мишка, выходит, дал сдачи? Правильно сделал. И нечего тут ругаться. Что, по-твоему, его будут бить, а он стоять и смотреть должен?

– Пусть отойдет, – сердито возражает Вера. – Драка – это не метод.

– Иногда – метод, и очень действенный. Пусть драчун знает, что может получить в ответ. И в другой раз задумается, стоит ли распускать руки.

– Они еще дети.

– Каждый ребенок становится взрослым. Ты хочешь, чтобы парень шарахался от каждого задиры и хама?

– Я не хочу, чтобы он выяснял отношения только при помощи кулаков. Иначе, став взрослым, легко загреметь в тюрьму.

– Я и не говорю, что нужно разбираться только кулаками. Просто бывают ситуации, когда слова не доходят, не помогают или их просто нет. По крайней мере, в нашей сегодняшней действительности. Да, этот мир чересчур жесток и агрессивен, но именно в нем предстоит жить нашему сыну. Дорогая, у нас растет чудесный парень…

– У нас… – улыбнувшись, тихо повторяет Вера. В ее голосе сквозит нежная робость. Неужели она все еще не верит, что это «у нас» всерьез и надолго…

– Была в суде?

Улыбка сменяется досадой.

– Была. Без согласия отца не разведут – общий ребенок. Сказали подавать в Мосгорсуд. Мол, у тех полномочий больше. «Присутствие отца…» – зло передразнивает Вера. – Почему-то, когда я одна, при живом муже, ребенка поднимала, в две смены вжваривала, да еще полы мыла, никого не волновало ни его присутствие, ни отсутствие? Мне что, объявить его во всемирный розыск по линии Интерпола?

– А что? Это выход. Потерялся муж. Особые приметы: бородавка на левой ноздре…

– Перестань, – всплеснув ладонями, фыркает, пытаясь сохранить серьезность, Вера. – Нет у него никаких бородавок. Как и особых примет. Не приедет он. Авиабилеты знаешь сколько стоят? Славик скорее удавится, чем выбросит такую сумму. Я сегодня даже набралась наглости, позвонила свекрови, в Питер. Объяснила, что к чему. Зря я это сделала. Она меня отлаяла и сказала, чтобы я не вздумала никому отдать вещи Славика. Мол, вернется – проверит. – Мотнув головой, Вера усмехается горестно и зло. – Представляешь, внуком ни разу не поинтересовалась за все время. А вещи… Какие? Он ведь, когда собрался, все, что мог, в доллары обратил, даже обручальные кольца… Вон, пальто осталось. Не взял. Мол, жарко там. Он летом уезжал… Пусть забирает.

– Уроды, – мычу я, с остервенением вгрызаясь в румяный бок истекающей пряным соком котлеты. – И Славик твой, и его мамочка.

– Да ладно, – машет рукой Вера. – Разве нам так плохо? Штамп в паспорте счастья не прибавляет. Оно или есть, или его нет.

– Ты права. Просто мне хотелось, чтобы все было как положено…