Бах! В коридоре раздается страшный грохот. Новоявленный гимназист Михаил вместе с хрупкой подружкой, невзирая на протесты ее мамы, затеяли салочки и умудрились опрокинуть деревянную скамейку.

Дома мы устраиваем небольшой сабантуй. Приходит моя названая теща Галина Григорьевна. Держится на редкость дружелюбно. Она выпивает со мной рюмочку приобретенного «на случай» «Белого аиста» и конфиденциально сообщает, что тот, первый Славик, форменная скотина. С чем я не могу не согласиться.

Вот только Веру к моим родителям я никак не могу вытащить. При одном упоминании она краснеет, бледнеет, зеленеет и с мольбой в огромных глазах отчаянно качает головой.

– Да не бойся, – пытаюсь урезонить я ее, – что ты как маленькая, в самом деле… Они не кусаются. Отец давно приглашает. Ты им понравишься, честное слово. Если б я не был уверен, не звал бы.

– Нет, пожалуйста… – На ее лице отражаются все муки ада. – Еще не время…

Детский сад какой-то…

Со своих зарплат-премиальных-сверхурочных мы с Верой черным смерчем проносимся по рынкам и «Детскому миру». Покупаем тетрадки и костюм-тройку, цветную бумагу и ботинки, пластилин, краски и карандаши, несколько сорочек…

Галстук Вера подбирает долго, поочередно прикладывая то один, то другой к пиджачному вороту, и выражению напряженного раздумья на ее лице мог бы позавидовать любой высокий политик под прицелом видеокамер. Чтобы положить конец мучениям, я пробиваю чек на оба. И все мы, включая утомленную продавщицу, облегченно вздыхаем. Портфель Мишка выбирает сам. Яркий синий рюкзачок с огромным футбольным мячом посредине.

– Что за глупости? – возмущается Вера. – Ты в гимназию идешь, а не в спортшколу.

– Ну и что? – ершится Мишка. – А мне этот нравится. Это же мой портфель, а не твой. Скажи ей, пап…

– Берем этот, – решительно заявляю я. – Сегодня наш день.

И Мишка в знак признательности крепко сжимает мой указательный палец.

– Ну что с вами поделаешь? Мужики… – делано вздыхает Вера, но в ее спокойных, как предутреннее небо, глазах искрится рассветный солнечный луч.

Весь вечер Мишка возится с покупками, то размещая их по полочкам старенького, еще маминого, письменного стола, то вытаскивая обратно и складывая в портфель. И, даже укладываясь спать, ставит ценную покупку возле кровати.

– Еще под подушку положи, – ворчит Вера, закрывая дверь в детскую. И тотчас лицо ее приобретает необычайную мечтательность, расцветая задумчивой и счастливой улыбкой.

А меня посещает странное чувство, что где-то такое уже происходило со мной. Быть может, в самом замечательном из снов, после которого в груди разливается солнечная живительная лава, и, разлепляя плотно сомкнутые веки, заранее радуешься наступившему новому дню, веря, что все лучшее впереди…

– Сорок седьмая, ножевое ранение на Измайловском рынке…

– Начинается… – бурчит Анатолий. – Рыночная экономика в действии.

Подъехав, понимаем: могли и не торопиться. Асфальт вокруг неподвижно лежащего человека грязно-бурого цвета.

К нашему приезду на месте происшествия уже толпится стайка возбужденно галдящих торговцев-чеченцев по одну сторону трупа и опера – по другую. Вокруг, естественно, любители бесплатных зрелищ. Жертва – торговец, чеченец по национальности. Рынок уже закрывался, когда к нему подошла группа подростков. Меж ними и продавцом завязалась перепалка, исход которой был перед нами. Подростки, естественно, разбежались.

– Все ясно, – нагнувшись над телом ненадолго, говорит Виктор Степаныч. – Слава, тащи мешок.

Я достаю черный полиэтиленовый мешок с «молнией» посередине, наподобие спальника.

Для тех, кому проснуться не суждено. Подхожу ближе. Я знаю, что здесь все по-другому, что эти люди мне ничего плохого не сделали и то, что я чувствую сейчас к безобидному покойному торговцу, скверно, безнравственно. Но ничего не могу поделать с этим нехорошим темным чувством мстительного удовлетворения, засевшим глубоко внутри меня. Так глубоко, что мне уже казалось, я утратил его навсегда. Но оказывается, только казалось. Значит, я так и не смог стать прежним. Где-то в потаенном уголке моего сознания притаилась война… Впервые с начала своей работы я без малейшего сожаления, выждав констатацию смерти, запаковываю грузное тело в черный полиэтилен, успокаиваясь тем, что они тоже не сильно переживают, слушая о наших потерях… «Мы» и «они». Я внутренне осекаюсь. Я давно разделил свою жизнь на две части: «до» и «после». Неужели и весь мир раскололся на «своих» и «чужих» и мне не склеить эти части воедино?

Тем временем один из чеченцев, коренастый, приземистый, в расстегнутой рыночной кожанке и торчащей из-под нее светлой рубашке, отделяется от группки и подходит к операм.

– Это безобразие. – Он прямо-таки кипит яростью. – Вы собираетесь искать этих отморозков?

– Я не следователь, – холодно чеканит опер с погонами капитана. – Наше дело маленькое: записать – передать.

– Это неслыханно! Средь бела дня! – Белки глаз чеченца наливаются кровью, складчатая шея багровеет под воротом светлой рубахи, он пытается расстегнуть верхнюю пуговицу, но та не поддается, и он безжалостно выдирает ее с мясом. – У него, – он кивает в сторону грязно-бурого асфальта, на котором с неправдоподобной четкостью, достойной хичкоковских лент, вырисовываются обведенные белым мелом контуры распластанного тела, – у него осталась жена и четверо детей!

– Сожалею, – равнодушно говорит капитан.

– Так вам и надо, бандиты, террористы! – выкрикивает кто-то из толпы зевак.

Чеченец резко разворачивается, но видит сплоченные монолитные ряды любителей острых ощущений, уже вынесших свой приговор.

Чеченец выпаливает что-то на своем языке, шагает к своим, сопровождая свою речь энергичными жестами. Остальные согласно кивают.

– Интересно, о чем они базарят? – размышляет вслух капитан.

– Думаю, – отвечаю я, – они хотят сами найти этих ребят.

– Ну-ну… – Капитан задумчиво почесывает шариковой ручкой кончик носа. – Ради бога. Детей у него, видишь ли, четверо. – И внезапно его рот разъезжается в холодной презрительной ухмылке.

Наши взгляды встречаются. И тотчас, нахмурив брови, капитан отходит в сторону и дает команду к отъезду.

Из кареты мне вовсю сигналит Анатолий.

– Чё ты там копаешься, Штирлиц? – недовольно выговаривает он. – Ждешь, пока жмурик в пакете протухнет?

День был вполне сносным – один перелом, один гипертонический криз – весна, одно подозрение на аппендицит у пятилетнего ребенка, слава богу, на поверку оказалась кишечная колика – что-то съел.

– Говном людей травят, пиццей, колой этой поганой… Пятьдесят грамм безопаснее, чем вся эта химия, – . излагает свою теорию рационального питания Анатолий. – А гамбургеры эти! Прям иностранная диверсия. Месячишко их пожрешь – все, язва обеспечена. Вот раньше ели все натуральное, и дети были здоровыми.