Все их планы поломала война, все опять перелопатила, в последний раз пройдясь по Авдейкину, теперь уже окончательно. Он уехал на своем последнем поезде, чтоб больше не вернуться, не оставив ни могилы, ни креста, а только широкую воронку от взрыва. Полина Ивановна бежала из города, охваченного паникой, без денег и еды, со швейной машинкой-кормилицей в тяжеленном узле и кашляющей Надей на руках, которая никак не хотела идти сама, а все норовила по слабости забраться на руки. Бежала куда глаза глядят, и уже ясно было, что ни в какой Сталинград теперь нельзя, а только бы ехать. Надя в пути заболела воспалением легких, и в Горьком их ссадили умирать. Как они выжили обе тогда – для Нади осталось загадкой. Ничего конкретного мать не рассказывала. Каким-то чудом Полина, увязавшись за санитарной машиной, добралась до госпиталя, где лечили Надю. Там же работала нянечкой, потом на завод пошла, снимала где-то комнату. Постепенно все наладилось, дали очередное общежитие, перевели на работу более легкую, помогли выправить вдовий паек на погибшего мужа. И в этом месте, куда занесла ее случайно судьба, зажила она скромно и покорно, оплакивая своего Васеньку, одна среди многих военных вдов. И все окружающие, как ей казалось, к ней относились хорошо. И на Наденьку было не нарадоваться. Выжила она из всех своих воспалений, дифтеритов и свинок, похорошела и в школе прошла на медаль, а потом поступила в университет, да на какой еще факультет – одна физика и математика. А к концу жизни воздалось Полине Ивановне за все труды и тяготы, за тяжелый труд, одиночество и болезни. Наденька сама вытащила выигрышный билет!

Так она гордилась дочерью! Умница, красавица, муж у нее – чудо, а не муж! Не обидит, не заругает, только не наглядится. Семья его – замечательные люди, даром что все образованные профессора, но по-простому. Полина Ивановна в их квартире дневала и ночевала. А суп там готовила Женечка, и полы мыла тоже она, и это было необычно и роскошно. А уж после рождения внука Сереженьки счастья стало настолько много, что и верилось в него с трудом.

Ездили на дачу, Женечку брали с собой на хозяйство, поэтому можно было хоть целые дни напролет проводить с внуком. Можно было копаться в огороде, но не на жизнь, а в охотку, и Полина Ивановна с удовольствием копалась, сидя на изобретенной Григорием Львовичем маленькой скамеечке для облегчения прополки. Успела, все успела! И по-женски счастлива побыла, что Бога гневить, и дочь вырастила лучше многих, и внука потетешкала, и умерла тихо-мирно у себя дома, в собственной, наконец, квартире, держа за руку любимицу Надю. Скончалась. Закрыла свою страницу.

Почти ровно за год до рождения Нади в белоснежных условиях городского роддома у жены профессора Черкасова родился долгожданный поздний сын. Роды принимались по всей науке, опытнейшим доктором – Райкой Поляковой, близкой подругой Елены Михайловны еще по московской квартире. Мальчик появился на свет крепким и упитанным, Райка все свои манипуляции провела безупречно. Был под большим секретом допущен и отец малыша. Его в родильном отделении запомнили надолго, так как он перед входом в приемный покой разул ботинки и всю дорогу до палаты прошел босиком в разных носках с симметричными дырками на больших пальцах. Шел и кричал громким шепотом разную счастливую ерунду, и был потом, после встречи с женой, сразу уведен Райкой от греха подальше. Вся афера шла под ее страх и риск.

Елене Михайловне был тридцать один год, она совсем отчаялась иметь детей и переживала это ужасно, почти как поначалу переживала, что ей не дается большая математика. В математике Гриша помог – объяснил и расставил по местам, а здесь… Жили они, в общем, хорошо и счастливо, только вот не сбывалась Гришина мечта о большой семье. И тут на горизонте явилась Райка с темой последней научной работы как раз под их проблему. Эта Райка, Раиса Ивановна Полякова, а в прошлой жизни – Рахиль Исааковна Зейдлина, боролась за место под солнцем со свойственным ее национальности упорством. Взяла фамилию отчима, заодно сменив и имя, прорвалась на медицинский факультет. Ее дед, отец, два дяди, мать и отчим – все были гинекологами, поэтому дорога привела Раису не куда-нибудь, а в клинику при Центральном роддоме, а уже году в тридцать пятом, избежав сталинской метлы в Москве, она появилась в Горьком, чтобы затем явить миру чудо по имени Левушка Черкасов.

Елена Михайловна была горда и счастлива, жизнь расцвела новыми красками. «Смотри, какой же он лев, он же зайчик!» Левушка был в ее жизни единственным существом, который сам требовал защиты и заботы. Это чувство было новым, необычным и удивительно приятным. Все вокруг сказочным образом изменилось – люди, их дела, отношения. Елена Михайловна впервые почувствовала себя сильной и значительной, все как бы встало на свои места. Оказалась у них такая большая семья, надо было бы всех собрать, позвать. Хотелось почувствовать себя хозяйкой большого дома. Где вы там все?

От Лели последние вести приходили, когда еще папенька был жив. Даже и не от Лели, а через десятые руки, что муж ее вроде арестован или погиб. А сама Леля – жива ли? Некуда было писать и узнавать, Митя посылал какие-то запросы, последним местом их проживания был Омск. Что они там делали? Наверное, муж Лели там работал. Фамилия его у Елены Михайловны совершенно вылетела из головы, а у Мити, видно, была где-то записана. Леля от родных оторвалась давно, ее уход был по времени связан со смертью маменьки и как бы предопределял ее последующее исчезновение.

Гораздо ближе были Митя с Лидой и их дети – Миша и Машенька. Они приезжали вместе и по отдельности, с детьми и без детей. Гриша всегда ужасно радовался, хотя их первая горьковская квартира была очень маленькая, и при таком скоплении народу спать приходилось в кухне на полу. Отношения Елены Михайловны с Лидой были натянутыми. Гриша объяснял это отсутствием у Елены детей, их семейной болью. Но Елена-то Михайловна понимала, что дело тут не в детях. Ребятишки были похожи на Лиду, особенно мальчик. Гриша с ними играл как маленький, а разговаривал как со взрослыми. Глядя, как он возится с ними на полу, заползая на четвереньках под опущенную скатерть стола, Елена Михайловна испытывала ревность, острее которой, пожалуй, не чувствовала больше никогда в жизни. И ревность эта порой касалась всех, и Мити тоже, и все вызывало раздражение и даже слезы, и появлялось много работы, и некогда было сидеть дома и разговаривать, а хотелось остаться одной. Когда же они уезжали, начиналась тоска. Митя, Митя! Где ты, Митенька? Любимый братик, жеребячьи ножки, защитник и проказник…

Митины дела в ленинградском институте поначалу никак не складывались, его устройством и определением научного направления там занимался Гришин отец. Тема была военная, совершенно закрытая и сложная. Гриша с самого начала против нее возражал, его, видимо, там многое смущало в научном плане. Лида же устроилась замечательно в очень хорошую школу. И коллектив ее принял отлично, и от дома недалеко. Комнату дали удобную и большую. В общем, что касается быта и семьи – сразу наладилось, а что касается Митиной работы – не вполне. Тема продвигалась туго, а сверху торопили. В письмах он ничего написать не мог, разговоры шли во время его приездов, причем в последнее время, ближе к рождению Левушки, они с Гришей уходили говорить на набережную, как бы на прогулки.