Елена Михайловна этих прогулок не одобряла и боялась. Григорий Львович по необходимости своего высокого положения в университете вступил в партию, а тогда уже стало ясно, что много разговоров до добра не доводят. Были уже арестованные отдаленные знакомые, кого-то вызвали в Москву и не вернули. Митя в партию не вступал, хуже еще было то, что все в Ленинграде знали, куда он ездит! Ой, как не одобряла Елена Михайловна этих разговоров и прогулок! Слишком много вокруг было того, о чем не говорили вслух. У знакомых, и у знакомых знакомых, и у Митиных знакомых (не у близких ли, думалось с ужасом?).

У Гриши каждый арест, каждое исчезновение, особенно людей, которых он знал, вызывало гнев. Удивление, недоумение. Потом он становился мрачен, замыкался, не разговаривал, что было совсем для него не характерно. «Лена, что это?» И не кричал, понижал голос. Все они понижали голос и думали – только бы прошло стороной. У Гриши была «партийная должность» – он заведовал кафедрой, часто ездил в Москву. Возвращался порой совсем потерянный, говорил, что мечтает жить в Урюпинске или Тьмутаракани. «Дали бы только работать!» Елене Михайловне становилось страшно до тошноты. Потом была история с книгой старика Гронского, точнее, с предисловием, писали письмо. Григорий Львович подписал.

Елене, уже тогда беременной, Райка устроила стационар, так как та была ежедневно в состоянии, близком к обмороку от страха, даже во рту ощущался его железный кисловатый привкус. Таким образом, на заседании кафедры она не была. Вечером Гриша пришел ее навестить, пытался шутить, но голос всегда выдавал его, необычно тихий и потускневший. «Зачем, зачем ты подписывал?» Он – не боялся, он был в ярости. Два раза в жизни Елена Михайловна пережила этот сломленный гневом голос – сейчас и потом, когда он наткнулся на Лидины письма.

Рождение Левушки все сдвинуло и изменило, казалось, ВСЕ теперь будет хорошо, легко, правильно. Прямо с соседней к роддому почты была послана Мите телеграмма: «Поздравьте рождением сына Черкасовы». Ответа не получили. Затем еще одна: «Ждем Новому году сына назвали Львом. Черкасовы». В ответ пришло письмо, написанное каллиграфическим почерком русистки Лиды. Митю взяли. Взяли Митю. Увели ночью, выпотрошили квартиру. Передачи пока не принимают. Обвинения не известны. Рады рождению маленького Льва. Димочка (это Митя) не успел ответить на телеграмму.

Обвинения не известны. Передачи не принимают. Потом сообщили статью и приняли зимние вещи, это означало жизнь и ссылку туда, где холодно. До войны ни одного письма до Елены Михайловны не дошло. Писал он только Лиде, возможно, ему позволили писать только жене? Или он не хотел впутывать их в свой арест? До Ленинграда дошло два письма, но ни одно из них Лида Елене Михайловне не переслала. Писала сама.

Сначала все о Мите, подробности жизни, что он болел, последнее время плохо себя чувствовал, его мучил кашель. Слабые легкие – это у них было семейное. Мелкие бытовые новости, что кончились дрова и нечем топить – их из большой уютной комнаты выселили на окраину в многокилометровую коммуналку. Рассказы про соседей, Машины отметки, перелицовка старого пальто. С работы пришлось уволиться, нашла место в библиотеке, скучала по своим старшим классам и т. д. и т. п. Никогда они не были близки, и Елена Михайловна первое время в недоумении и как могла подробно отвечала на эти письма, пока не поняла, что Лиде просто не с кем поговорить. Никто с ней не разговаривает. Зарплата библиотекаря мизерная, начальница не дает головы поднять, Миша порвал ботинки, и не в чем идти в школу. У Маши третью неделю болит горло, дома холодно. Жалобы, жалобы. Что эти мелкие жалобы на фоне того, что Митя посажен?!

Как? За что? Сначала был шок, удар. Гриша не мог ничего произнести, как будто онемел, как будто в доме был покойник и нельзя громко говорить. «Митька, дурачок, дурачок…» Писать кому-то? Звонить, узнавать? Через Академию, через Москву? Написать отцу? «Что они, с ума посходили?» И все это тихо, тихо, без обычного грома и выкриков, и от этого страшно вдвойне. Левушка плакал по ночам, надрывался, днем все сливалось в один сонный бред, страшно болела спина. Утром нянька уходила с коляской на набережную, а Елена Михайловна падала без сил на кровать и засыпала, просыпаясь потом среди белого дня разбитая, с головой, полной невеселыми мыслями. Митя, Митя…

Грише она Лидины письма не показывала, ни к чему ему бабий лепет, пересказывала, как могла. Посылали пару раз деньги, он специально спрашивал, был ли ответ, что дошли. Никогда Елене Михайловне не приходило в голову позвать к ним Лиду с детьми, помочь, съездить самой. Был Левушка, он заполнял все время и пространство, а перед самой войной, в сороковом году, им дали ту самую просторную квартиру с комнатой за поворотом, в которой и живут до сих пор. Надо было обустраиваться. Вылетело из головы, что надо бы дать Лиде новый адрес. Письма переслали пачкой, пришлось забирать с почты. «Рада за вас, что наконец окончательно устроены… Люблю ваш тихий город… Из библиотеки уволилась… Детям на каникулы… От Димочки письма нет…» Главное, что нет письма, хотя перед этим писал, что жив и пока здоров, существовать можно. Главное – вести от него, что там Лидина библиотека или что там еще? Отвечала Елена Михайловна редко, Левушка много болел. Была бы Лида здесь? Митина Лида, Митины дети… А Левушка? Племянник врага народа, она – сестра врага народа… Гриша и Левушка неприкосновенны.

Лиду взяли в марте сорок первого прямо с новой работы, она нашла-таки опять место в школе. Соседка их написала, «как велели». Елена Михайловна ответила не сразу. Удивления и ужаса уже не было. Взяли в марте, а известие пришло почти летом. «А где же дети?» Не было ответа. Война началась. Гриша всю эту переписку обнаружил уже после войны. В ней он увидел то, что не видела и не могла увидеть Елена Михайловна – гнет одиночества и неизвестности, страх за будущее детей, боязнь ареста. Крик о помощи. Там, где Елена Михайловна видела бытовые сплетни и пустую болтовню. «Да я и не скрывала…»

Страшно было смотреть на его тихую ярость, глаз не могла поднять. «Как ты могла? Как ты могла?! Ты могла их спасти, всех! Где они сейчас? Это его дети, дети Мити! Как ты могла?!» У нее тоже ребенок, единственный, выстраданный, выцарапанный у Бога! Лида ни о чем не просила, кто мог знать, что ее возьмут тоже. Да и известие пришло слишком поздно, там уже никого по этому адресу не было. А ты писала? Сколько раз ты писала? Писала! Да, да, она писала, писала и сама уже верила, что писала много раз и искала… Почему не сказала? Да вот и Миле она в письме рассказывала, а ты был в Москве… Что там было в Ленинграде в войну – блокада, голод, могли и это не пережить. А кто носил Лиде передачи, узнавал, куда ее выслали?

Митя уже работал под Москвой, в «шарашке», его первое послевоенное письмо пришло на адрес университета в сорок шестом году. «Где Лида?» Что она могла ответить? И опять: «Где Лида и дети? Лена, где они, где?» Гриша с ней об этом разговаривать не мог, она просила и умоляла его самого ответить! Я не знаю, не знаю, где они. Не знаю! Она понимала умом, что виновата, но сердцем не чувствовала вину. Хотелось только, чтоб был опять Митя, приехал, утешил. Живой, здоровый, такое горе, что Лида пропала, но дети, наверное, где-то есть, надо искать… Гриша дома молчал. После войны тысячи и миллионы занимались поиском пропавших семей, в редком доме не было своих погибших и потерянных. Так что же у них было не так? Миля писала: «Главное счастье, что Митя жив и мы все остались целы. Ты тоже спасала своего ребенка. Ты права. Ведь если бы Лида попросила их приютить, ты бы не отказала?» Каждая совесть имеет норку, куда можно спрятаться. Конечно! Если бы попросила! Конечно, не отказала бы!