Куда нужно скакать, Матях в общих чертах понимал: через Керзю на другой берег, там найти дорогу, а уж она сама к усадьбе выведет. Речка мелкая, в любом месте можно перейти. Тракт проезжий тоже рядом должен быть, километрах в трех-четырех через поле по прямой. А потому он не очень беспокоился и только погонял скакуна, торопясь донести боярину Умильному тревожную весть: какая-то банда опять двигается на его деревни и сейчас приближается к Комарово.

Менее чем через час сержант влетел в распахнутые ворота, решительно осадил коня перед крыльцом дома и неуклюже спрыгнул на землю.

— «Чехи»… — устало прошептал он и уселся на ступени. Скачка вымотала его так, что дышал Матях едва ли не тяжелее, чем взмокший скакун, изо рта которого капала кровавая пена.

— Беспамятного порезали! — с облегчением услышал Андрей тревожные крики. — Боярина посекли! Илья Федотович! Боярин! Татары!

— Помилуй, служивый, да что это с тобой? — наконец спустился из дома хозяин. — Кто посмел?

— Банда к Комарово идет… — коротко и четко выдохнул Матях. — «Чехов» десять видел… Час назад столкнулись…

— Откель?

— От Поляниц… Из леса…

— Да что же творится ныне! — в сердцах топнул ногой Умильный. — Ни дня спокойного не проходит. Коней всем седлать! Броню надеть, рогатины взять. Касьяна к боярину Андрею зовите… Ах, да… Ну так хоть Прасковью покличьте, пусть лечит служивого.

— Я с вами, — поднялся на ноги Матях и взмахнул правой рукой. Она продолжала болеть, но уже слушалась.

— Куда тебе, служивый? — покачал головой боярин. — Вон опять в крови весь.

— То не моя, то коня ранили.

— Помилуй, служивый, разве я не вижу? Вон у тебя и рубашка посечена на животе, и кровь сочится.

Сержант опустил глаза и только сейчас понял, почему остался жив: по его широкому поясу, по медным бляхам, пряжке, толстой темной коже шел глубокий рубец. Рубашка над рубцом и штаны ниже его были рассечены и пропитаны кровью.

— Вот черт, — удивился Андрей. — Я и не почувствовал даже.

— Господи помилуй, — торопливо перекрестился боярин. — Что же ты нечистого в доме христианском поминаешь…

— Все равно с вами поеду, — упрямо мотнул головой Матях. — Там и моя деревня на дороге. Мне теперича на роду написано Гриш всяких, Варвар и Лукерий шкурой своей прикрывать. Опять же, крестник у меня на дороге остался недобитый. Хромой он ныне, далеко не уйдет.

— Ладно, — неожиданно легко согласился Илья Федотович. — Коли так рвешься… — Он резко повысил голос: — Тит! Коня боярскому сыну переседлай! С нами поскачет! А ты, служивый, в терем поднимись. Я комнату в нем за тобой оставил. Пока сбираемся, Прасковья тебе раны перевяжет. Все одно брони на тебя нет, назад в седло поднимешься, и все. А племянницу мою туда подошлют. Иди приляг. Хоть дух переведешь.

Боярин Умильный развернулся и быстрым шагом поднялся обратно в дом. Оно и понятно — ему ведь тоже переодеться нужно.

В тереме все осталось как раньше. Да и чему тут было меняться? Кровать, стол, пара табуретов. Андрей потрогал постель, покачал головой: здешний тюфяк был все-таки куда как мягче, нежели тот, что в Порезе. Затем, расстегнув ремень, он осторожно отодрал рубашку от верхней раны. Кровь еще толком не свернулась, поэтому особой боли он не почувствовал. Похоже, разбойничий клинок лишь рассек кожу, ремень не дал ему погрузиться глубже.

— Подожди, хороший мой. — Дверь открылась, появилась Прасковья. Как всегда, в простеньком платке, длинном сарафане без украшений. Она поставила на стол деревянную миску, положила рядом кучку тряпок. По комнате сразу пополз кислый запах водки, перемешанной с уксусом. — Постой, дай я посмотрю, болезный.

— Ерунда там, не страшно, — остановил ее Андрей, когда она присела перед ним. — Лучше на спину посмотри. Больно, а самому не разглядеть.

— Так повернись, хороший… — Девушка поднялась, отошла и открыла ставни, вернулась. — Ой, пятно какое черное. Что это?

— Кистень долетел, зарраза. Ничего страшного не видно? Переломов нет?

— Пятно черное, вокруг синее… — Спину вдруг обожгло холодом, быстро сменившимся приятной прохладой. — Так легче, боярин?

— Да, хорошо…

— Я тогда пока тряпицу оставлю… — Прасковья обошла сержанта и опять опустилась перед ним на корточки. — Ой, как много. Подожди, помою…

Макая тряпочку в миску, девушка быстро отмыла кровь с живота, протерла рану, приложила к начавшему слегка кровоточить разрезу немного сухого мха. Потом потянула вниз штаны. Матях смущенно зажмурился — но, к его удивлению, «межевой столб» на близость дамских ручек реагировать не стал. Видимо, решил, что сейчас не до того.

Прасковья проложила мхом второй порез, обмотала тело большим куском новины, помогла натянуть порты, туго застегнуть пояс — чтобы тряпка не разматывалась.

— Сейчас, тряпицу на спине поменяю.

— Ермила! Прохор! — послышался со двора решительный голос боярина. — Что возитесь?! По коням!

— Пора! — подпрыгнул Андрей, торопливо накинул рубаху, метнулся к двери, но на полдороге спохватился и повернулся к девушке: — Я все хотел сказать тебе, Прасковья… Ты самая красивая девушка, какую я только встречал в этом мире.

— Ты хороший человек, боярин Андрей, — после малой заминки ответила боярская племянница.

— Я… — Под полом терема раздался топот копыт. — Вернусь, договорим. — И сержант помчался во двор.

Для отражения очередного набега боярин Умильный поднял в седла только пятнадцать человек. Коли его новый сын боярский не ошибся и татар всего десять-двадцать грабителей, то сил вполне хватит, чтобы вырезать всех любителей чужого добра до единого.

Всадники мчались по дороге стремительным галопом, удерживая поставленные на стремя рогатины, поблескивая начищенными шеломами и шишаками.

«А Беспамятный мой все-таки боярином был, — довольно думал Илья Федотович, вглядываясь вперед. — В сечу сам запросился, раной прикрываться не стал. Храбр. Видать, слава Богу, не прогадал я с ним, положиться можно».

У россоха отряд свернул с дороги в сторону Поляниц, на узкую, но хорошо утоптанную тропу, перешел на шаг. Впереди расстилалось широкое поле осоки, в котором растворялась тропа, и всадники направили коней прямо на него. Под копытами зачавкала вода, кони недовольно зафыркали, но продолжали двигаться вперед, выдергивая глубоко погружающиеся в илистое дно ноги.

— Илья Федотович, — указал вперед Родион. Он щурился от солнца, отчего узкие глаза и вовсе стали походить на темные щели. — Гляньте, дымов-то нет. Похоже, не тронуты ни Комарово, ни Порез.

— Может, не запалили еще?

— Так ведь до Комарово версты две всего отсель, не более. Крики бы услышали, звон железа.

— Ты, никак, решил, что служивого наши криксы в лесу покусали? Али сам он порезался?