– К чему такое ворошить? У женщины дети умерли, да еще и первенцы! Зачем ей лишний раз напоминать?

– Так уж больше десяти лет прошло! – оправдывалась Аватиф. – Я же не со зла! К тому же сейчас-то у нее все хорошо. Сами посудите: четверо детей, и трое – мальчики. По-моему, никаких причин сетовать на насиб! Больно все нежные!

Фарида стояла посреди кухни, и ее била жестокая дрожь. Она только кусками, урывками помнила, как умерли ее дочки. Как их тельца посинели у нее на руках. Как в палатке повис острый запах смерти. Как она не разворачивала одеяльца, чтобы Халед ничего не заметил, все теребила и тормошила обмякшие трупики, надеясь, что краска снова прильет к их щечкам. Затем – сумбурные молитвы. Маленькая ямка, которую Халед со слезами на глазах выкопал позади палатки. И где-то в тесноте их жилища – джинн, который с тех самых пор не оставлял ее в покое. Который и сейчас ее преследовал. Фарида закрыла глаза и торопливо прошептала молитву.

Простите меня, дочки. Простите меня.

Дейа выскочила из книжного, стискивая газетную вырезку в кулаке. Спустившись в метро, она принялась расхаживать туда-сюда по платформе в ожидании поезда R. В вагоне всю дорогу наворачивала круги у металлических дверей. Потом протиснулась сквозь толпу в центральный проход, напрочь позабыв и страх, и робость. Пробравшись в самый дальний конец, она, невзирая на надпись «Экстренный выход», распахнула дверь и, не испугавшись темноты и грохота под ногами, перешла в следующий вагон. Там она проделала все то же самое – покружила, потолкалась и перебралась дальше, словно в следующем вагоне история могла измениться, как угодно измениться – лишь бы в этой истории ее отец не убивал ее мать.

Наконец остановившись, Дейа опять уставилась на газетную вырезку, которую держала в руках:

Сколько раз Дейа перечитывала эти слова и заливалась слезами? Сколько раз она принималась кричать, стоя посреди вагона, и замолкала, лишь осознав, что на нее косятся люди? Что они видели, глядя на нее? Может быть, то же самое, что видела она, разглядывая свое темное отражение в стекле, – круглую дуру? Только теперь Дейа понимала, какой дурой она была. Как она могла жить все эти годы у бабушки с дедушкой и не знать, что ее мать убил ее отец? Забил до смерти в этом самом доме, в этих самых комнатах, где теперь живут они с сестрами! Почему она не придала значения своим подозрениям, после того как прочла Исрино письмо? Почему не вцепилась в Фариду как клещ, почему не выпытала правду? Как она могла так легко поверить бабке? Ведь знала, что Фарида способна на любую ложь! Что у нее, ума нет? Своей головой думать не приучена? Почему она всю жизнь пляшет под дудку Фариды? Да потому что дура!

Дейа крепко сжала в руке газетную вырезку. И опять закричала, ударив обоими кулаками в окно поезда. Ее отец убил ее мать. Убил, лишил жизни, украл ее у них. А потом струсил и покончил с собой! Как он мог? Дейа закрыла глаза, пытаясь представить себе лицо отца. Яснее всего она помнила его в свой седьмой день рождения. Он пришел домой с тортом-мороженым «Карвел» и весело спел ей по-арабски «С днем рожденья тебя!». Как он смотрел на нее, как улыбался – это воспоминание в тяжелые дни всегда утешало Дейю.

Теперь ей хотелось вырвать это воспоминание из памяти. Как этот самый человек мог убить ее мать? И как дед с бабкой могли его покрывать? Как могли столько лет таить правду от его дочерей? Да еще – словно и этого мало – настаивать, чтобы она, в точности как мать, рано вышла замуж! Рискуя, что нечто подобное случится снова. Случится с ней. Дейа содрогнулась.

– Нет, – громко сказала она, когда поезд остановился на станции «Бэй-Ридж-авеню». И бросилась бежать, едва разъехались металлические двери. – Нет! – выкрикнула она на бегу.

Больше такого не случится. Ни с ней, ни с ее сестрами. Судьба Исры не станет их судьбой. Дейа бежала до самой автобусной остановки, твердя себе: «Я не буду как мать!» Когда автобус подъехал и сестры показались на ступеньках, Дейа наконец осознала, что Сара была совершенно права: ее жизнь принадлежит только ей, и только она вправе ею распоряжаться.

Исра уже и не помнила, как жила до Америки. Какое-то время она еще держала в голове, когда дома созревают тутовые ягоды, на каких деревьях растут самые сладкие фиги, сколько грецких орехов по осени упадет на землю. Она знала, из каких оливок получается самое лучшее масло, какой звук издает спелый арбуз, если по нему постучать, как пахнет кладбище после дождя. Но все это исчезло без следа. Уже давно Исре казалось, что никакой жизни до того, как она вышла замуж и стала матерью, у нее не было. Что там было, в ее собственном детстве? Она и не помнила себя ребенком.

Материнство по-прежнему казалось Исре обузой. Иногда даже приходилось напоминать себе, что она мать, что у нее четыре дочери и всех их надо вырастить. По утрам, проснувшись, заправив постель и проводив Адама на работу с чашкой кахвы и сэндвичем с лабне, она будила дочерей и готовила им завтрак – яичница, булочки с заатаром и оливковым маслом, хлопья, – а потом бегала по кухне, следя, чтобы все четверо поели как следует. Затем вела их вниз и купала. Взбивала пену в их волосах, скребла кожу головы, докрасна растирала детскую плоть, смывала и начинала все по новой. Потом заворачивала дрожащие тельца в полотенца и расчесывала пышные гривы, распутывая прядь за прядью и стараясь делать это ласково – но пальцы драли волосы с неистовой яростью. То и дело кто-нибудь из девочек вскрикивал или хныкал. Когда у Исры хватало терпения, она заставляла себя сделать глубокий вдох и сбавить обороты. Но чаще всего рявкала: «А ну закрыли рты!» Посадив Дейю и Нору в школьный автобус, а Лейлу и Амаль перед телевизором, Исра торопилась переделать все дела по дому, чтобы вернуться к своим книгам.

И вот наконец Исра у окна, читает. Деревья за окном стоят голые, их окоченевшие ветки покрыты инеем. Исре казалось, что это тянутся к ней худые, продрогшие ручки – как у ее дочерей. В последнее время ее не отпускало чувство, что мамаши с колясками на улице все как одна улыбаются до ушей, что их лица прямо-таки излучают сияние. Исра недоумевала: как им удается улыбаться? Счастье, которое она испытывала после рождения Дейи, только-только познав материнство, отодвинулось так далеко, что в него и верилось-то с трудом. Теперь над Исрой довлело тягостное чувство – и после рождения Амаль оно лишь усилилось. Каждое утро, просыпаясь, она чувствовала себя совсем молоденькой – и в то же самое время ужасно старой. Иногда ей казалось, что она все еще ребенок, а иногда – что человеку за одну жизнь столько не вынести, сколько уже вынесла она. Ведь с самого детства она только и делает, что выполняет свой долг. И она никогда не жила по-настоящему. Она чувствовала себя опустошенной – и вместе с тем полной до краев. Ей нужны были люди – и нужно было побыть одной. Это уравнение Исра никак не могла решить. Кого винить? Наверное, саму себя. А еще свою мать, и мать своей матери, и матерей всех матерей, до самого начала времен.