— Выходит, много, — сделал вывод Иоанн. — Мда-а…

— Так ведь ты в бреду был, государь. Лихорадило тебя всего, трясло — спасу нет. А в бреду человек известно — такого понарассказывает, что сам потом диву дастся — откуда чего взялось. Вот и у тебя тако же.

— В бреду, — задумчиво произнес Иоанн. — Это ты хорошо сказал, что в бреду, — и усмехнулся: — Будет на что сослаться, коли… И впрямь ведь не ведал, что нес. Так, околесицу глупую, не более, — подумав: «Хорошо если околесицу. А если выболтал что-то? Макарий умен. Ему только ниточку дай, а уж он сам до клубочка дойдет. Вон как лихо жития из-под его пера выходят».

Тут же припомнился день, когда он заехал на подворье к митрополиту. Что-то понадобилось, только что? Хотя неважно. Гораздо интереснее другое. Когда его проводили в келью владыки, самого Макария в ней не было — он как раз вот-вот должен был вернуться из Чудова монастыря. Пока хозяин кельи отсутствовал, Иоанн осмотрелся в покоях владыки. Везде было чистенько, опрятно, убранство тоже говорило исключительно в пользу хозяина — об его умеренности и привычке довольствоваться самым необходимым.

Скуки ради он подошел к столу и заглянул в листы, аккуратно сложенные тоненькой стопкой на краю. «Пометы», — прочитал он и от нечего делать скользнул взглядом чуть пониже, тем более что писал Макарий так же, как и жил — аккуратно и четко, буквица к буквице, все разборчиво и без излишеств, то есть завитушек. Начав же читать, не смог оторваться, пока не одолел шесть листов, после чего, услышав приближающиеся шаги в коридорчике, едва успел сложить их заново в прежнюю стопку и присесть подле на широкую лавку близ узенького, но высокого окошка и принять благообразный вид усталого от ожидания человека. И пока он возвращался обратно в свои палаты, то и дело крутил головой, приговаривая:

— Ну, владыка! Ну, силен! Ну и горазд! — а вот слово «врать», хотя оно и напрашивалось на язык, Иоанн так и не произнес, даже наедине с самим собой. И было это — ну да — где-то за полгода до очередного собора, на котором как раз зачислили в различные ранги святых аж два десятка человек. Тех самых, про которых и говорилось в «Пометах» митрополита.

Согласно им получалось, что все эти «Жития» новых святителей, которые праведные и преподобные, пускай не ложь от начала до конца, но и правды там не так уж много. А та, что есть, легко заменяется тем, чем надо. Вот захотел митрополит, чтобы будущего преподобного Никиту искушал в затворе диавол, и нате вам, пожалуйста.

Или такие строки в тех же «Пометах»: «Непременно добавить, кто именно избавил его от козней искусителя, указавши имена сих святых людей, но разных, дабы там был и прозорливый, и святый, и чудотворец, и постник и непременно летописец». А ниже еще одна помета: «Указати, будто он уже при жизни своими молитвами спас град Новгород от бедствий и непременно разных. К примеру, пожар и нечто иное — неурожай». Последнее слово было аккуратно вычеркнуто, а вверху вписано: «Лучшее будет засуха». И в самом низу еще одно: «Сыскать его нетленные мощи[130]. Поручить оное…» А дальше неразборчиво.

Были пометы, касающиеся жития Евфросина Псковского. Там и вовсе категорично указано: «Брата Варлаама житие негоже написахом — никако и смутно. Оное убрать вовсе. Кирику Василию указать, что надобно добавить, будто недоумевая, двоити либо троити аллилуйя, оный старец Евфросин ходил для уверения о сем в Цареград».

Ох и любопытные пометы…[131]

И Иоанн еще раз мысленно выразил надежду, что, кроме сущей околесицы, митрополит ничего от него не услышал.

На самом же деле до Макария все-таки кое-что донеслось…

Когда они только вошли, потому что даже верные из верных не могли в том воспрепятствовать, смирившись не перед силой — перед крестом, Иоанн и впрямь был в бреду. Вот только Феофил не добавил, что околесица, которую он при этом нес, была уж больно не царской, а скорее какой-то холопской. То он оправдывался, что не успел расчесать гриву Звездочки, то порывался идти, потому что коням не задано корму, то еще что-то. Словом, все это выглядело бы естественно для какого-нибудь холопа или конюха, но никак не царя.

Иоанн не видел и не слышал их ожесточенного спора, продолжавшегося и у постели больного.

— Яко потом он править станет, коли постриг примет? — возмущался Андрей Курбский.

— Тут не о правлении, но о спасении души надобно мыслить, — ответствовал Макарий.

— Он — царь, а потому о державе должен заботу иметь, — возражал Воротынский, а Палецкий, не желая ссориться с митрополитом, но тоже будучи против пострига, пытался приводить чисто богословские аргументы:

— Ты и сам ведаешь, владыка, что мирянин должен осознанно на такое решиться, то есть сам надумать, а ваше дело токмо помочь ему, да обряд свершить. Но как можно ныне царя в монахи вписывать, коли он разумом не владеет? Это ж кощунство и глумление, кое против воли постригаемого свершится. Гоже ли?

— Ты, княже, и сам веси[132] — во еже[133] дух спасти, не токмо можно, но и должно тело погубити. Векую[134] мы живем? Векую в сей мир приходим? Не леть[135] нам… — и, посмотрев на Иоанна, оторвался от философских рассуждений, указав на больного всем остальным: — Дивитесь, братия. Очи отворил государь. Се есть знак. Вот и вопросим, жаждет он светлый образ инока на себя приняти, али…

— Не жажду, владыка, — тихо, но очень четко произнес Иоанн.

— Хорошо ли ты подумал, сын мой? — вкрадчиво спросил митрополит.

— Да, владыка, — последовал непреклонный ответ больного.

— Быть посему, — несколько разочарованно ответствовал на это Макарий. — Но, может, жаждешь исповедаться? Не привел я ныне пред твои очи духовного отца твоего протопопа Андрея, кой сам занемог, сокрушаясь о болезни твоей, но ежели душа твоя алкает очищения от прегрешений, то я останусь, дабы выслушать тебя.

Иоанн хотел было отказаться и от этого, но затем решил, что как-то нехорошо оно будет звучать, будто он во всем отвергает митрополита, а тот и без того не весть за что сердится на него. К тому же тот предложил не кого-нибудь, а самого себя и потому это будет вдвойне обидно. Так что пусть уж лучше остается.