Придя в Москву, я первым делом передал боярину, ведавшему артиллерией, наши пушки вместе с обслугой и чудом уцелевшим Сидоркой. Наши эрзац-пушкари в схватке почти не участвовали и потому не пострадали. Единственному пострадавшему Сидорке при взрыве камнем угодило в лоб, и он некоторое время валялся без памяти, но потом как ни в чем не бывало встал. Бегло осмотрев его, я авторитетно заявил, что «были бы мозги – было бы сотрясение», и счел первую помощь оказанной.

Вернувшись, я застал отпевание павших новомучеников за православную веру. Большая братская могила была уже выкопана, где скоро и нашли упокоение погибшие в бою крестьяне и стрельцы без различия чина. Имя же их – ты, Господи, веси.

Следующим делом был дележ добычи, или, как его называли казаки, дуван. Я, пользуясь правами командира, заявил, что в бою были все, стало быть, и доля в добыче всем должна быть одинаковая. От захваченного на поле боя сразу отделили оружие и прочее военное имущество. Их мы с Анисимом объявили собственностью отряда и потому неделимыми. Прочее же решено было поделить. На поляне большой кучей лежала одежда и обувь, содранная с трупов противника. Делили по жребию, для чего выбрали по два человека от стрельцов и от посохи. Одни выборные подошли к куче и, наобум вытаскивая из нее вещи, спрашивали вторых – кому она будет принадлежать. Те, повернувшись спиной, чтобы не видеть, чем именно они наделяют, называли имя счастливчика. После чего тот подходил и, забрав ему причитающееся, кланялся и благодарил за щедрость. Поскольку вещей было довольно много, прошлись по списку не один раз. Кому-то в результате дележа досталась казачья свитка и украшенная страусовым пером шляпа, кому-то богатый жупан, прорубленный в нескольких местах и перепачканный кровью. Кто-то обулся в щегольские сапоги из козлиной кожи, а кому-то достались башмаки с пряжками, снятые с какого-то пикинера.

Я на дележ не обращал особого внимания, поскольку осматривал в это время захваченное оружие. Коллекция подобралась достаточно пестрая. Были тут и добротные мушкеты, и простецкие самопалы. Богато изукрашенные турецкие пистолеты соседствовали с простыми кавалерийскими карабинами. Сабли же были просто на любой вкус: турецкие ятаганы и польские карабеллы, немецкие шпаги и черкесские шашки. Разнообразные кинжалы всех размеров и фасонов. Одни были самого простого вида, другие радовали глаз прихотливой отделкой. Увы, того, что я искал, в груде оружия не оказалось. Что я искал? Ну разумеется, допельфастеры – уж больно привык я к таким пистолетам за время странствий, и их потеря стала для меня настоящей утратой.

Пока я в компании Анисима предавался своему горю, причем стрелецкий сотник, разумеется, никакого горя не чувствовал, к нам подошли выборные, занимавшиеся дележом. Оказывается, наши подчиненные при разделе нажитого непосильным трудом не забыли и про нас. Мне с поклоном была поднесена искусно расшитая драгоценным шитьем перевязь для шпаги и яркий плащ, на котором отсутствовала выдранная с мясом застежка – фибула. Анисим же стал обладателем ярко-красного венгерского доломана с почти оторванным рукавом и коротких штанов из прекрасного голубого лионского бархата. Я, с интересом осмотрев доставшееся ему имущество, немедленно посоветовал носить получившийся комплект вместе, и никак иначе.

В этот момент прискакал нарочный от Пожарского и попросил прибыть великого князя Мекленбургского в его ставку, так что я так и не узнал, что Анисим думает по поводу моего совета.

Вскочив на коня, к которому верный Казимир уже приторочил приватизированный мною райтсверт, я отправился к князю. Уже собираясь войти в шатер, обернулся и, глядя на оставшегося снаружи литвина, спросил: а что ему досталось при дележке трофеев? Тот в ответ только улыбнулся и поднял к небу глаза – дескать, вам, ваше высочество, лучше не знать.

В шатре князя собралось все командование ополчения, то есть народу было много. Одни, как сам Пожарский, были в полном боевом доспехе, с головами, покрытыми шлемами, другие – в долгополых ферязях и высоких боярских шапках. Сразу было видно, кто побывал в бою, а кто смотрел издали. На мой перепачканный кровью и пороховой гарью камзол и помятую кирасу никто особого внимания не обратил. А сам Дмитрий Михайлович горячо меня поприветствовал и, обратившись к собравшимся, сказал:

– Вот посмотрите, други мои, князь из немецких земель, а бьется за наше дело лучше многих православных. Если бы не он, не удержали бы, я чаю, ни Арбатских ворот, ни Чертольских.

– Благодарствую на добром слове, князь, а только не один я там был. Все вместе мы стояли и все вместе победили.

– Знаю, что скромен ты, князь Мекленбургский, не как иные иноземцы, только и знающие, что похваляться перед другими храбростью своей и хитростями военными. Однако ведомо нам и то, что ты из пушек сам стрелял весьма преискусно, и с мечом бился на валах, и иные хитрости придумывал, отчего многие вражеские воинские люди живота лишились. Но теперь скажи нам, как полагаешь, что гетман будет дальше делать?

– Ходкевич военачальник опытный, – задумчиво протянул я, – и больше в одну точку ломиться не будет. Полагаю, он атакует с другой стороны, а вот с какой ему атаковать способнее – то вам лучше знать, все же это ваша земля.

– Вот и я так думаю, – согласился Пожарский, – потому завтра мы все биться будем в Замоскворечье. Там гетман прорваться попробует.

– Ой ли, там князь Трубецкой с казаками стоит, вряд ли туда Ходкевич пойдет. Не больно-то ему хочется меж двух огней оказаться! – возразил грузный бородатый боярин, подметающий пол рукавами ферязи.

– Не знаю, что там Трубецкой делает, а я пока ни одного его казака на поле боя не видел, – возразил ему Пожарский.

Я, пока военачальники препирались, отошел назад, к скромно стоящему в сторонке Минину, и, наклонившись к уху, прошептал:

– Ко мне Ходкевич человека присылал, сулил, если я его пропущу в Москву, десять тысяч злотых. Я его послал, конечно, а только не предложит ли он кому еще эти деньги? Беда может быть.

Кузьма встревоженно взглянул на меня и покивал в знак того, что, дескать, понял, а я, вновь наклонившись, спросил:

– А что с тем делом, о котором мы доро́гой говорили?

– Сделано все, князь, как договаривались, а только я в толк не возьму, как ты такое хитрое дело провести сможешь?

– То моя забота.

«Хитрое дело», о котором мы говорили с Мининым, пришло мне в голову еще во время похода на Москву. Наткнувшись во время одной из дневок на густые заросли сильно пахучей травы, я неожиданно вспомнил ее название. Бабушка моя называла ее «дурманом», и был он, по ее словам, очень сильно ядовит. Мысль, возникшая в связи с этим обстоятельством, была проста, как три копейки. Заготовить возможно большее количество отравы и использовать ее для приготовления пищи, которую подкинуть осажденным в Кремле полякам. Проделать это без помощи главного «поильца и кормильца» земского старосты Кузьмы Минина было решительно невозможно, поэтому я первым делом отправился к нему. Поначалу Минин отнесся к этой идее без энтузиазма – сама мысль о том, чтобы испортить еду, показалась простому русскому мужику кощунственной, однако я сумел его убедить. Когда мы взялись за практическое выполнение задачи, как обычно, всплыло множество подводных камней. Во-первых, цветение у растений только начиналось, а самым ядовитым в нем являлись семена, созревания которых надо было еще дождаться. Во-вторых, для сбора нужен был определенный навык, не говоря уж о сохранении тайны, и кому попало его было не поручить. И в-третьих, было неясно, какой именно продукт можно лучше и незаметнее отравить. Все эти вопросы были так или иначе решены хитроумным старостой, и среди прочего в составе нашего обоза был неприметный возок, груженный мешками сухарей. Теперь надо было как-то доставить сюрприз осажденным. Самым простым было подставить возок врагам во время вылазки. Продовольствие для них на вес золота, так что пусть тащат. Увы, после прихода ополчения и достопамятной схватки, когда я познакомился с «тушинскими казаками» Трубецкого, поляки сидели в Кремле безвылазно, экономя силы. Днем, когда Ходкевич рвался к Арбатским воротам, Струсь предпринял отчаянную попытку ударить ополченцам в тыл, но не преуспел. Несмотря на бившую с кремлевских стен артиллерию, войскам наших противников не суждено было соединиться. Напротив, специально выделенные на такой случай сотни дворянской конницы перехватили жолнежей Струся и многих порубили. Во всяком случае, обратно в Кремль прорвался едва ли каждый десятый из принявших участие в вылазке. Во время всей этой неразберихи Минин просто забыл о нашем с ним тайном оружии, а ваш покорный слуга в это время находился на валу острожка, где размахивал на страх врагам длинной железякой.