Знатоки долго потом вспоминали о яркой сцене в клубе, где герой хватает за нос Петра Павловича Гаганова, одного из напыщенных старшин, когда этот чинодрал громогласно выдал своё обычное: «Нет-с, меня не проведут за нос!» Не меньше впечатлял другой момент, где тот же Ставрогин кусает за ухо губернатора, самодовольно и громко несущего какую-то чепуху в клубе.

Другим ярчайшим явлением, вызвавшим множество споров и мнений у знатоков, стала громкая постановка «Пиковой дамы» Пушкина. Некая доля избыточного физического усилия в игре Мозжухина привела к тому, что на экране представал артист, играющий блестяще — но не совсем пушкинского Германна.

Но всегда, во всех без исключения картинах Мозжухин так или иначе был красиво, памятно впечатляющ. Порой он будто сливался со своими героями, и казалось, что герой, например Кин (в экранизации пьесы Дюма-отца), и есть тот самый великий Мозжухин, о котором писал Александр Вертинский: «Никогда не забуду того впечатления, которая оставила во мне его роль... Он точно играл самого себя, свою жизнь. Да, жизнь этого гениального и беспутного актёра до мелочей напоминала его собственную жизнь!»

Так же, добавлю, как жизнь набожного католического священника в фильме «Сатана ликующий». Так же, как жизнь Николая Ставрогина или Германна в «Пиковой даме». О великом шедевре под названием «Отец Сергий» говорить не приходится. Это был уже 1918 год.

В следующем году вместе со съёмочной группой Ермольева Мозжухин и Протазанов работали в Ялте. Здесь артист с женой были арестованы и, по слухам, даже как шпионы (?!), приговорены к расстрелу. Но один из красных командиров оказался, по счастью, давним поклонником творчества артиста... Но полагаю, что эта чересчур драматичная история преувеличена.

Тем не менее в феврале 1920 года на греческом товарном судне «Пантера» вместе с другими артистами, режиссёрами и служащими «Товарищества И. Ермольева» — такими как Яков Протазанов, Александр Волков, Виктор Туржанский, Наталья Кованько, — Иван Мозжухин вместе с женой Натальей Лисенко покинул Россию. Обосновавшись в предместье Парижа, «Товарищество И. Ермольева» вскоре было преобразовано в студию «Альбатрос», а Мозжухин стал её ведущим актёром.

Много было написано (и надумано) о феномене мозжухинской игры. Но особенно поразило и тронуло меня за живое оригинальное мнение мэтра кинокритики, моего первого учителя во ВГИКе Валентина Константиновича Туркина. Некогда в июльской «Кино-газете» (№ 28 за 1918 год) в большой статье «Вещи и Человек на экране» он, Туркин, воспользовавшись хлёстким термином Гордона Крэга «сверх-марионетка», применил тот же термин к своему герою. Он, то есть Мозжухин, — «экранная сверх-марионетка... его артистическая воля твёрдо держит и направляет нити, управляющие его движениями. Он избегает всего случайного и ненужного, всего, что могло бы напомнить об Иване Ильиче, но заставляло бы забыть о созидаемом образе. Он не уходит от реальности, но творит иную реальность, прекрасную реальность искусства...». И т. д.

Это всё, если вдуматься, звучно, неплохо, но как-то невнятно. Категоричность вывода и сам термин невольно выглядят чересчур помпезными и ограниченными. Да и сам термин «сверх-марионетка» звучит по меньшей мере двусмысленно: из него следует, что актёр, даже такой талантливый, как Мозжухин, является лишь куклой (пусть и «сверх») в руках истинного творца искусства — режиссёра.

Надо сказать, что Мозжухин в самом деле не был особенно умён — оказавшись за границей, он как-то чересчур поспешно отверг весь свой предыдущий опыт игры в России. Высказав заодно немало уничижительных замечаний о русском театре и кино. Например, такое: «Недостатком наших русских драматических фильм я всегда считал их погоню за “психологичностью”, причём эта самая психологичность зачастую переходила в патологию, в нездоровое копанье в душах и болезненных переживаниях. Я полагаю, кинематографическая драма должна быть более жизненна, более здорова по развитию и замыслу... У нас принято смеяться над благополучным концом в драме. И я не понимаю почему... выйти из театра с издерганными нервами приятнее и полезнее, чем в уравновешенном состоянии и в сознании приятно проведённого вечера».

В другом интервью он замечает: «Франции я обязан почти всеми своими достижениями. Ведь когда семь лет назад я попал из России в Париж, мне пришлось взяться за науку кино с азов, и во Франции я нашёл самые благоприятные, дружеские условия для моей науки и работы».

В мемуарах одного из самых популярных французских актёров довоенной поры Жана Катлена мы находим слова, сказанные Мозжухиным о первых днях его пребывания в стране: «Когда я приехал во Францию, я верил в себя как в большого киноактёра. На следующий же день после приезда в Марсель я пошёл смотреть французский фильм. Это был “Карнавал истин”... Я понял, что все мои знания и теории ничего не стоят. В России кино сковано театром, здесь оно свободно. Я решил переучиваться. Русская манера игры больше не действительна, и затем в Париже другая публика — нужно нравиться ей».

Мало того — он продолжает в другой версии своей исповеди: «Не гордиться ангажементом в Америку не может ни один киноартист. Это высшая школа кинематографии. Ибо всё что выдумал человеческий гений в этой области, к услугам артиста в американских кинопромышленных предприятиях. Соединение французского эспри (дух. — М. К.) с блеском американской техники — таков, на мой взгляд, — идеал современной кинематографии».

Можно, конечно, не соглашаться с его резкостью. Но слушать и слышать его мнение, безусловно, полезно. Тем более что в этих своих мнениях он далеко не одинок. Один из лучших друзей Мозжухина, режиссёр Александр Волков, искренне предпочитающий европейский стиль голливудскому, с горечью пересказывал мнение великого российского актёра: «Европейский кинематограф силён лишь наследством европейского театра и европейской литературы, культурными традициями, связью с прошлым».

Другой его близкий друг, известный актёр Владимир Стрижевский, проклинал Америку и был уверен, что кризис Мозжухина начался с его «счастливой» работы именно в Голливуде. Там, «к сожалению, не поняли индивидуальности... талантливейшего актёра — тонкого изобразителя человеческих страстей, поручили воплотить ходульную, кисло-сладенькую роль русского великого князя, одетого в обязательную черкеску с хлыстом в руках и приятной улыбкой на лице».

Готовность артиста потакать вкусам заокеанских продюсеров сыграла с ним дурную шутку. Его брат Александр Мозжухин вспоминал: «По контракту он должен был играть роли, которые ему предложили. И вот ему дали в картине “Отож” играть роль русского офицера, принимающего роль в еврейском погроме. Роль действительно была отвратительная и вызывала полное отвращение к её исполнителю. Иван это чувствовал и играл её плохо. После этого единственного выступления он вернулся из Америки с уже наложенным на себя пятном, которое смыть было трудно...»

Когда Мозжухин после неудавшейся голливудской карьеры в 1928 году вернулся в Европу, его звезда уже померкла — он разрушался, но продолжал хорохориться и, хорохорясь, писал другу на обрывке ресторанного счёта:

В Германии он продолжал сниматься, но не смог ужиться с победившим звуковым кино: по-французски он говорил с сильным акцентом, а английского и немецкого не знал вовсе. Он снялся только в пяти звуковых фильмах, из которых удачным оказался лишь один — «Сержант Икс» (1932). Расставшись с третьей женой — французской актрисой русского происхождения, — он одиноко жил в пригороде Парижа, где и умер от чахотки в январе 1939 года.