Заерзал Добрынин во сне. Слетело ватное одеяло на юл. Но сон продолжался, и вот уже увидел он среди японцев свою жену Маняшу, держащую крепко за руку сына Летьку, уже почти взрослого, чернявого толстогубого, ростом с мать, пацана. Но смотрели на мать с сыном японцы уважительно. Тут привели много русских, выстроили в шеренгу и что-то спросили через переводчика у Маняши. Прошла Маняша вдоль шеренги и указала пальцем на несколько человек, которых тут же вывели и обезглавили. «А! — понял во сне Добрынин. — Это те сосланные кулаки, которые над Маняшей в эвакуации издевались!» А потом отрубили японцы головы и всем остальным из этой шеренги. И палач был очень уставший, недовольно водил пальцами по затупившемуся острию широкого топора…

Проснулся Павел Александрович от головной боли. За окном уже было темно. Встал, включил свет.

Из кухни донеслось кукуканье часов.

Сходил умыться.

Вспомнил о Ваплахове. Открыл дверь в кладовку.

— Дмитрий? Ты здесь?

— Да, — ответил слабым голосом урку-емец.

— Ну выходи!

Уселись на кухне за стол. Добрынин поставил чай, открыл еще одну банку консервов, поделил пополам.

— Ну так что там у тебя? — спросил помощника. Тот все еще молчал.

— Да никому я не скажу! — пообещал народный контролер. — Не бойся!

— У вас тут портретные ряды ЦК есть? — наконец выговорил Ваплахов.

— Должны быть… Поискать?

Дмитрий кивнул.

Добрынин пошел в кабинет, порыскал взглядом по полкам и тут, в углу кабинета, увидел полусвернутый плакат. Развернул — на него глянули десятки маленьких фотографических портретов, над которыми большими красными буквами было написано «Центральный Комитет ВКП(б)». Свернул, отнес плакат на кухню, передал Дмитрию.

Ваплахов дрожащими руками расправил плакат на столе.

— Ну? — спрашивал уже немного раздраженный упрямством Дмитрия Добрынин, у которого к тому же никак не проходила головная боль.

— Это мой народ… — почти шепотом произнес Ваплахов.

— Чего? — недопонял народный контролер, попристальнее вглядываясь в глаза своего помощника.

— Это мой народ… — повторил Ваплахов так же негромко.

Минуты две Добрынин молчал, пытаясь понять сказанное Дмитрием.

— Это урку-емцы… — прошептал Дмитрий, видя, что Добрынин находится в остолбеневшем состоянии.

— Как? Все? — вырвалось у Павла. Дмитрий кивнул. Потом выдохнул: «Все!» Добрынин привстал, наклонился пониже к фотографическим рядам, приглядываясь, потом постарался незаметно сравнить их с Ваплаховым. Конечно, было у них всех что-то общее.

Добрынин снова сел. Почему-то ему стало страшно. Кипел чайник, но его никто не выключал.

— Ты же говорил, что они ушли счастье искать, — наконец произнес народный контролер.

— Да, — ответил Дмитрий. — Они сказали, что уже нашли.Z Снова воцарилось на кухне молчание. И только чайник шипел и фыркал, и пар валил в высокий потолок, теряясь в нем, но насыщая воздух кухни теплой сыростью.

— И Тверин? — спросил вдруг Добрынин.

— Нет, он не урку-емец… — сказал Дмитрий. — Но он никому не мешает там…

Снова возникло молчание. Добрынин наконец снял чайник с плиты. Заварил чаю. Свернул плакат портретных рядов ЦК и отнес его обратно в кабинет.

Часы откуковали восемь раз.

— Что-то Марии Игнатьевны нет, — каким-то упавшим голосом проговорил Павел Александрович.

Дмитрий промолчал.

Так прошло два или три часа. Потом прошло еще какое-то время, и на улице под домом остановился автомобиль.

Позвонили в дверь.

Пришел шофер. Сказал, что надо ехать на аэродром. Взял один из вещмешков с одеждой и потащил его вниз к машине.

Добрынин снова сходил в кабинет, собрал свою котомку. Вытащил, правда, оттуда «кожаную» книгу, положил ее на стол и тут же нацарапал карандашом на листке бумаги: «Прошу передать Волчанову». Оставив записку на книге, взял котомку, выключил свет и вышел.

Пока ехали по безлюдной Москве — закапал дождь. По лобовому стеклу автомобиля ползали две щеточки, размазывая капли воды.

Добрынин сидел рядом с шофером. Дмитрий втиснулся сзади, подвинув занимавшие большую часть сиденья мешки с одеждой.

Дорога оказалась длинной.

Когда наконец приехали, остановившись у знакомой Добрынину полосатой будки, погода испортилась совсем: завывал ветер, где-то гремел гром, хотя молний видно не было, вода лилась с неба сплошным потоком.

Оставив вещи в автомобиле, все перебежали в будку. Там немного отогрелись. Летчик и комендант аэродрома налили им не только чаю, но и спирта.

Разговор не вязался. Сидели молча. Чего-то ждали: должно быть, улучшения погоды.

Добрынин думал, приедет ли проводить его Волчанов, как в прошлый раз.

Ветер утих под утро.

— Ну, пошли! — напутствовал их комендант аэродрома. — Можно лететь!

Шел дождь. Мелкий, неприятный и липкий. Марк Иванов не видел его — в одной руке держа зачехленную клетку, а другой уцепившись за Парлахова, он двигался по территории неизвестного завода к месту выступления.

Парлахов был в плохом настроении и в этот раз не предупреждал артиста о невидимых из-за повязки на глазах преградах, и поэтому Марк то и дело спотыкался и повисал на своем приставнике. Приставник, однако, быстро сообразил, что, не предупреждая артиста о лужах и ступеньках, усложняет жизнь самому себе. После этого оставшуюся невидимую часть пути Марк преодолел без неприятных ощущений.

— Пришли! — сообщил Парлахов негромко. В помещении звучало дыхание присутствовавших. Попугай Кузьма с помощью приставника перекочевал из клетки на правое плечо Марка.

— Давай, начинай! — прошептал в ухо Парлахов.

— Говори, Кузьма! — скомандовал птице Марк.

Горит свечи огарочек, — начал попугай.

Гремит недальний бой.

Налей, дружок по чарочке,

По нашей фронтовой.

Не тратя время попусту,

По-дружески да попросту

Поговорим с тобой.

Давно мы дома не были…

Пересменка закончилась минут через пять. По деревянному полу протопали несколько десятков пар ног. Кто-то отозвал Парлахова на минутку. Марк стоял в нерешительности. Болел живот, и хотелось присесть. Ныло правое плечо, уставшее от цепких лап Кузьмы.

Марк решил нащупать какой-нибудь стул и осторожно, вытянув руки вперед, пошел. Попытался нахмурить лоб, чтобы повязка немного приподнялась, но не получилось — видно, крепко ее завязал Парлахов.