Я обнимаю его и шепчу:

– Благодарю Бога за твою прозорливость.

Смерть прошла слишком близко, убив трех служащих, дежуривших на плацу, и мы перебираемся в Центральный оперативный штаб, защищенный подземный комплекс для начальников штабов армии, флота и авиации и их заместителей, а также кабинет военного времени, подготовленный еще в 1938 году в ожидании бомбардировок, которые мы сейчас и переживаем. Этот обширный лабиринт из коридоров, крохотных кабинетов и чуть больших конференц-залов – под крепким современным бетоном нового казначейства рядом с Даунинг-стрит и парламентом – до недавнего времени был подвалом, кишащим крысами, полным пыли и забытых государственных документов. До оперативного штаба добраться можно только через здание нового назначейства – сначала войти в главные двери, подняться на несколько ступенек к охраняемой внутренней двери на лестницу 15 – широкую винтовую лестницу, ведущую в цоколь, а оттуда уже в оперативный штаб. Это место хорошо подходит для работы кабинета военного времени и комитета планирования, и какое-то время мы продолжаем вести работу в укрепленной Садовой комнате в доме 10 по Даунинг-стрит днем, а ночью спим в базовых спальнях оперативного штаба.

Но с течением времени и поступлением донесений о политических убийствах такое положение становится нерациональным. Среди прочих проблем, ночевка в моей подземной комнате, предусмотрительно снабженной цветочным покрывалом и мягким креслом, становится невозможной из-за гвалта круглосуточных встреч, сигналов тревоги и гулкого звука шагов, как и от клубов сигаретного дыма, и Уинстон категорически отказывается уходить в свою спальню во время авианалетов, предпочитая смотреть на бомбардировку с крыши. Мы выбираем несколько кабинетов в здании прямо над оперативным штабом, связанных с ним внутренней лестницей, и превращаем их в жилые и рабочие комнаты, оснащая их дальнейшей структурной поддержкой и стальными ставнями, и на время покидаем номер 10. Эта пристройка номер 10, как ее называют, становится нашим кабинетом и домом, и я делаю все, что могу, чтобы превратить это пространство в гостеприимное убежище, раскрасив его яркими цветами и устроив доставку нашей собственной мебели, ковров и картин.

Но я беспокоюсь, что граждане могут не вынести напряжения ночных бомбардировок. Я настаиваю, чтобы мы как можно чаще появлялись там, где горожане смогут нас видеть. Между митингами мы постоянно ездим по стране, посещаем оборонные заводы, верфи, военные части и все больше тех, кто пострадал от блиц-крига. Люди должны знать, что мы с ними.

Но Уинстону недостаточно быть рядом с пострадавшими. Как только какой-нибудь ночью кончается бомбардировка, он начинает бродить по развалинам, невзирая на то, что налет может возобновиться. За долгие годы я привыкла к безразличию Уинстона в отношении собственной безопасности; в конце концов, я буквально спасала ему жизнь, когда он не обращал внимания на близкую опасность, один раз в Бристоле точно и, вероятно, еще пару раз в Белфасте и Каире. Но его новый обычай – выбраться наружу после налета с фонариком в руках, чтобы лично посмотреть на разрушения – это уже слишком. Его личные секретари, министры и военные чиновники разделяют мои тревоги, но тут он не будет слушать никого, даже меня. Когда я протестую, он указывает на сиюминутные нужды людей, на это я отвечаю, что он будет нужен людям куда в более длительной перспективе.

Я завожу несколько личных шпионов, которые выходят на эти ночные вылазки вместе со мной. Мой первейший долг, как я его вижу, охранять жизнь моего мужа. После неудачной попытки уговорить камердинера Уинстона спрятать его ботинки, чтобы тот не вылезал после налета, я разработала новый план.

Несмотря на звуки отдаленных взрывов, мой сон необычно глубок, так что поначалу мне кажется, что рука у меня на плече мне снится. Когда меня начинают трясти сильнее, я резко просыпаюсь. Сев с кружащейся головой, я смотрю на незваного гостя и понимаю, что это Грейс.

– Мне сказали, что премьер-министр готов отправиться инспектировать разрушения, – шепчет Грейс.

Я понимаю, что это значит – Уинстон, как всегда, ждал налета наверху в пристройке – он отказывается спать в защищенных комнатах оперативного штаба, предпочитая находиться в квартире, когда бомбардировка закончится – и бедный камердинер должен был одевать его для ночной вылазки.

– Спасибо, Грейс, – отвечаю я, протирая глаза.

Она протягивает мне пальто, платок и ботинки, подготовленные специально для такого случая. Я набрасываю все поверх моей бледно-голубой ночной сорочки и провожу красной помадой по губам. По дороге к лестнице 15 я налетаю на Уинстона, вылезающего с внутренней лестницы в квартиру в пристройке. Я радостно приветствую его:

– Я готова, Мопс.

Он резко оборачивается ко мне. Глаза его ошеломленно выпучены.

– Ты что тут делаешь, Клемми? Лондон после ночной бомбежки – не место для тебя.

Я поднимаю бровь и выпрямляюсь во весь рост.

– Раз это место для тебя, то и для меня тоже, – я сую ему руку под локоть. – Пошли.

Он мнется, я чувствую, как он разрывается между стремлением обследовать разрушения и моей безопасностью. Я рассчитывала на этот конфликт. Наконец, он идет за мной.

Мы выходим на ночную улицу, где нас ждет бронированный автомобиль.

– Что это? – спрашивает он телохранителя, лейтенанта-коммандера Томми Томпсона, с которым я спланировала все заранее. – Не поеду я в этой консервной банке. Я еду в полицейской машине.

– Прошу прощения, сэр, но других свободных машин нет, – отвечает Томпсон, и я прячу усмешку. Я позаботилась, чтобы никаких других машин в доступе сейчас не было.

Уинстон открывает рот, и я догадываюсь, что он готов приказать бедняге Томпсону найти для него другую машину.

– Уинстон, – вмешиваюсь я, – ты же не хочешь возить меня по городу в незащищенном автомобиле? В конце концов, мы не знаем, когда кончатся бомбардировки, а там могут быть и зажигательные снаряды, и шрапнель. Меня может зацепить осколком.

Не дожидаясь его ответа, я сажусь в автомобиль и забираюсь под один из пледов, которые я положила на заднее сиденье. Какой-то момент я сижу одна, затем зову:

– Ты не едешь?

Ворча, он устраивается сзади рядом со мной. Когда я укутываю его, он отмахивается, но я снова кладу плед ему на колени.

– Стране не станет лучше, если ты не сможешь работать из-за болезни. Ночь холодная. Ты должен поберечься.

– У солдат нет такой роскоши, Клемми, с чего должна быть у меня?

Я пропускаю его слова мимо ушей, поскольку любой протест с моей стороны заставит его упереться. Вместо этого я спрашиваю:

– Как понимаю, бомбы упали у Ричмонд-парка. Мне сказать водителю или ты сам?

Он изумленно смотрит на