меня, не веря, что я настроена решительно. Но он еще не знает, что я намерена сопровождать его каждую ночь. Потому что я знаю: он не станет подвергать себя ненужной опасности, если я буду рядом. И я намерена использовать его тревогу за меня как средство сдерживания и сохранения его безопасности. Мы можем появляться среди людей и поддерживать их дух, не идя прямо под бомбы, говорю я ему.

Пока мы едем, как я и предсказывала, на крыши начинает сыпаться шрапнель, и я удерживаюсь от комментария, что нам повезло оказаться в бронированной машине. На деле мы вообще не разговариваем до Ричмонд-парка, и я выхожу из машины первой. У меня челюсть падает, когда я вижу, что целая сторона дымящегося здания вокруг парка срезана напрочь; я больше не могу сдерживаться.

– Ох, Уинстон, бедный наш народ…

Он берет меня за руку.

– Вот потому я сюда и выхожу, Клемми. Чтобы помочь людям и показать, что они не одни.

Держась за руки, мы следуем за Томпсоном, который пробирается между грудами кирпича, зазубренных обломков дерева, неровных каменных блоков величиной с лошадь. Мы сжимаем фонарики, и луч моего падает на маленького игрушечного медвежонка, всего в грязи. Выпустив руку Уинстона, я поднимаю игрушку, думая о ребенке, который ее потерял.

– Уинстон, я хочу заглянуть в бомбоубежище. Есть какое-нибудь рядом? – я знаю, что он часто разговаривает с лондонцами и помогает тем, кто потерял дом или попал в бедственное положение, но я не помню каких-либо разговоров о посещении кирпичных, бетонных или металлических укрытий, которых становится все больше в дополнение к станциям метро. Маленький мальчик или девочка, потерявшие мишку, скорее всего, окажутся в одном из них.

– Да, но я не понимаю, зачем тебе это.

Я поднимаю мишку и говорю:

– Хочу увидеть, как люди переживают эти бури.

Переговорив с одним из сопровождающих нас солдат, Томпсон находит ближайшее убежище. Он показывает на арочное кирпичное строение, не больше автобуса величиной, и, открыв грубую деревянную дверь, указывает нам на вход. Острый запах пота, мочи и экскрементов бьет в нос прежде, чем мы успеваем войти.

Когда свет наших фонариков освещает крохотное пространство, к нам поворачивается море измученных лиц, в основном женщин и детей. Они смотрят на нас с грязного пола из грязных углов. Как люди выдерживают эти чудовищные условия? Я не говорю этого вслух. Но когда они узнают Уинстона, возбужденно встают и окружают нас, я пожимаю им руки и шепчу про себя:

– Господи, не дай нам подвести этих людей.

Глава тридцать третья

Ноябрь – декабрь 1940 года

Лондон, Англия

То, что началось как миссия по обеспечению безопасности моего мужа, превратилось в проект сочувствия. Увидев, в каких убогих условиях британцы вынуждены проводить от десяти до двенадцати часов каждую ночь, я ставлю себе целью преобразование укрытий. Я начинаю с запросов людей. Я не позволю оставить наших людей без права высказаться, как и не позволю этой войне продолжаться без участия женщин. Я не знаю, является ли это частью моей собственной судьбы, идеей, которую часто обсуждает Уинстон и которая состоит в том, чтобы расширить возможности женщин как во время этой войны, так и после. В чем-то это продолжение моих суфражистских взглядов.

– Сегодняшние письма, мэм, – с сильным акцентом говорит мальчик-блондин, слишком юный для военной службы, ставя мешок почти вполовину его собственного роста на стул возле моего стола.

– Спасибо, – отвечаю я и жестом подзываю Грейс, чтобы та помогла мне с разборкой корреспонденции. Наша ежедневная рутина. Мы разработали систему категоризации для всех писем, поступающих ко мне. Я настаиваю, чтобы на каждое письмо – поздравительное, деловое, оскорбительное или пустое – отвечала лично я, очередной раз стремясь дать нашим гражданам понять, что их слышат. Поскольку Уинстон слишком поглощен военной стороной ситуации, чтобы заниматься внутренними делами, это стало моей работой среди многих задач, напрямую влияющих на благосостояние нашего народа.

Пока мы с Грейс раскладываем письма согласно вопросам, поднимаемым в них, я замечаю, насколько высока стопка писем, касающихся укрытий. Похоже, что с каждым днем жалоб на состояние бомбоубежищ все больше. Как прошлым вечером, когда я закончила месячный обход выборки убежищ в сопровождении миссис Мэй Теннант из Красного Креста и порой Джока Колвилла, который по собственной инициативе выказал интерес к проекту. Увы, я поняла, что перечень проблем, поднятых в этих письмах, не идет в сравнение со списком, который я составила сама.

Из головы не выходит пожилая женщина из убежища, которое я среди прочих посетила прошлой ночью. Ее лицо было покрыто грязью, у нее ничего не было кроме тонкого зеленого пальто и кошелька. Когда я заметила ее, она плакала в платок. На ее грязных щеках виднелись дорожки слез, и сидящий рядом с ней молодой человек держал ее за руку. Подняв взгляд на свет наших фонариков, она встала и, увидев меня, помахала своим черным платком.

– Миссис Черчилль, какая честь, – сказала она, на миг забыв о своих бедах.

Когда она подала мне руку, один из моих охранников хотел перехватить ее, не желая позволить бедной грязной женщине прикоснуться ко мне. Оттолкнув руку охранника, я взяла ее мокрые ладони в свои руки и сказала:

– Это для меня честь, мэм. Я здесь чтобы помочь. Не расскажете ли мне, что случилось с вами и вашей семьей?

Ее маленький двухкомнатный каменный дом, где она жила с умственно отсталым сыном, который стоял рядом с ней, только что разбомбили, и она потеряла вообще все.

– Теперь наш дом здесь, – ответила она, обводя рукой эту забытую Богом халупу, когда я спросила, где она будет теперь жить.

Я вздрогнула от мысли о холодном укрытии с замерзшими каплями воды на стенах и двумя переполненными ведрами вместо туалета, где бедная женщина и ее сын будут жить, пока не найдется более постоянного крова, этот проект я начинаю сразу же по возвращении домой. Невозможно поверить, но ее укрытие нисколько не хуже многих бомбоубежищ Лондона, которые я посетила в предыдущие недели; так сказать, вполне типичный образец. Я решительно настроена дать британцам лучшее.

– Грейс, – говорю я, – думаю, мне надо добавить несколько пунктов к моему меморандуму для Уинстона.

– Конечно, мэм, – отвечает она, вставая за бумагой и ручкой.

Когда она садится рядом, я перечисляю еще четыре категории для меморандума, в котором уже изложены мои главные тревоги по поводу вспышки заболеваний и заразных болезней в таких стесненных, часто антисанитарных условиях. Я настаиваю на строительстве водонепроницаемых укрытий, предотвращении распространения болезней за счет