В первый раз я перечел эти бумаги с начала и до конца, уже работая над записками. И то сказать, все главное было мной усвоено еще прежде. Но устроиться без этого обильного документирования, точнее – действовать в обнаженном от всяких норм пространстве, а значит вне ограждения, созданного многорядной и постепенной процедурой – даже позволь персональный куратор ее опустить, – оказалось бы для меня намного труднее, если не вовсе невозможно.

Я солгал бы, став описывать свое состояние перед стартовой встречей с персональным куратором как необычное, взволнованное, исполненное предвкушений, проносящихся вихрем мыслей и тому подобного. Мое состояние, насколько я теперь понимаю, было именно наилучшим из числа тех, что вообще в принципе мне свойственны, т. е. таких, которые имелись в моем распоряжении. То было – почти невесомое, но каменно-твердое отсутствие , нечувствие, охватившее меня безо всяких усилий с моей стороны. Мне не приходилось преодолевать каких-либо растаскивающих, разрывающих сознание центробежных программ из разряда амбивалентных. Они словно бы никогда не существовали в моей психической утробе. При этом я вовсе не был мрачен и сосредоточен. Совсем напротив. Думаю, что к моей тогдашней психосоматической кондиции лучше всего подойдет простое сочетание: доволен жизнью. Поэтому вернее будет сказать, что я не только усилился отказаться от приложений к ней, к жизни, всех и всяческих оценочных категорий – но отмел рассуждения о том, какая она у меня есть на самом-то деле. Я – ненадолго – перестал ее замечать, как и положено не замечать ту или иную здоровую, исправную, безотказную часть тела или души. Весь я был ровен, умерен и непроницаем – и снаружи, и изнутри.

Это состояние сберегалось во мне без ущерба – и, пребывая в нем, я и отправился на первую встречу с персональным куратором, совсем молодым, не старше тридцати пяти лет, светлокожим человеком с негустой, даже на вид мягчайшей, рыжеватой бородой кинематографически русских очертаний (т. н. лопатой).

Eго кабинет представлял собой – по крайней мере, так мне показалось – своего рода конечный отсек довольно узкого коридора с продолговатым окном в капитальной стене. Я затруднился бы определить, в каком же направлении оно смотрело, за отсутствием ориентира: непосредственно перед стеклом, через малый задворок, где у нас обыкновенно стоят мусорные баки, высилось массивное здание. Распознать местоположение можно было бы со стороны фасада, пойми я, куда в точности выходит этот фасад. Впрочем, мне как-то не довелось подойти к окну кураторского кабинета достаточно близко.

На столе куратора находилось сразу несколько электронных устройств: два планшетника, книгочиталка, а также обычные папки с бумагами и какие-то раскрытые тома, лежащие переплетами вверх. Обратила на себя мое внимание пепельница в виде бюстика В.И. Ленина, крышка черепа которого откидывалась на шарнирах. Позже куратор рассказал мне, что приобрел безделушку в Москве – давно, осенью 1993 года. По его словам, он долго, но безуспешно уговаривал продавца свести его с изготовителем, чтобы заказать тому еще десяток-другой подобных пепельниц – голов иных исторических личностей: кое-каких президентов, премьеров и деятелей культуры вроде Пикассо, Черчилля, Хемингуэя, Солженицына, Жана Поля Сартра, Джона Кеннеди, группы the Beatles и тому под.

Слегка конопатый и остроносый, с узкими запястьями, в темно-серой сорочке и изящно помятом льняном пиджаке, забавно вихлястый британец встретил меня широким, хотя и не без добродушной иронии, жестом, означающим «прошу покорно садиться», улыбчивой паузой – и словами:

– Такие вот парадоксы политической истории.

Я попросил дополнительных пояснений.

– А как же?! Наши дорогие Россия и Англия всегда были врагами. Мы даже убили двух ваших самых симпатичных царей в отместку за то, что вы нам когда-то подгадили с Америкой. А теперь и вы, Ник, и я – получаем здесь, в Америке, которую наши предки не поделили, работу, потому что в своих е…х родных домах мы не усидели.

Куратор не унимался, а я счел за лучшее не расспрашивать, кого же он подразумевает, говоря о втором «симпатичном царе» , но само замечание его, как, впрочем, и прежние в этом роде, показалось мне удивительно верным и очень понравилось: я мог бы толковать с таким собеседником сколько угодно. Что же? Глядишь, и мне достанется необходимый минимум мужского дружбанского единомыслия, в котором я давным-давно испытываю нехватку. А непонятные подробности, если уж на то пошло, разъяснятся потом, когда мы с Сашкой пригласим нашего бывшего персонального куратора в правильное заведение, как то: греческая таверна «ÌÐÁÑÌÐÁ ÃÉÏÑÉÓ», что означает «У дяди Жоры», – на тушеную или печеную баранью ногу да на жареные кальмары под разливное домашнее вино. Удачно, что Майк свободно владеет русским и Сашка без моего перевода сможет повеселиться его шуткам. Она не смеется в открытую, но, как положено юной слободской красотке, – прыскает, отмахивается, точно не в силах сдержаться, противостоять забавному летучему словцу, в котором словно бы есть и намек на запретное.

– У меня тут есть еще кое-какие разные материалы, – сказал Майк, предлагая мне на подпись оригинал ранее присланного документа. – Мы обязаны вас с ними ознакомить. Но… Вы до обеда выпиваете – как Пушкин? Или только за обедом? – За ужином, – отшутился я, на что куратор заметил, что так долго он ждать не станет: совсем рядом, вниз по 34-й, есть неплохой ирландский бар, где выпивка за полцены с часу до пяти, а к тому же к ней на закуску подают глубокую тарелку вареных мидий с овощами, отличный хлеб и масло; но можно будет и всерьез пообедать. А сейчас он официально уведомит меня еще о кое-каких особенностях касательно деятельности Фонда, чтобы все прочее спокойно обсудить за стаканчиком.

Куратор отыскал у себя на столе электронную читалку, повозился с ней – и заговорил по-английски, то и дело поглядывая на экран (чуть позже я получил копию и этого пояснительного письма, откуда куратор выборочно извлекал отдельные пассажи):

– Наша активность отличается от той, которую традиционно связывают с актами борьбы за права человека, г-н Усов. Наш Фонд занимается всесторонним изучением этих прав, поддержкой такого изучения и разработкой методов их практического осуществления. В этом смысле мы, конечно, являемся организацией правозащитной. Но надо прежде всего постараться понять, что именно мы должны защищать. Вы наверняка часто слышали о праве человека на свободный выбор местожительства. Как уроженцу тоталитарного государства, – на этой фразе куратор мне забавно подмигнул, – вам известно, что это право, во всяком случае, подразумевают, когда обсуждаются свобода эмиграции, свобода передвижения и, как итог всего перечисленного, – свободный выбор местожительства. Но ведь все знают, что право на свободный выбор местожительства – это требование, в нашем мире неисполнимое. В сущности, это не право, а самая настоящая привилегия. Ее приходится добиваться в соответствии с законами того места, где то или иное лицо желает поселиться. Причины подобного подхода к правам человека – в основе своей всегда политические, групповые, г-н Усов; это не секрет, правда? – И куратор подмигнул мне снова, причем на этот раз и я подмигнул ему в ответ.