и евреи подвергались преследованиям, совершались массовые политические убийства, а в конце концов мы стали свидетелями дерзкого и неспровоцированного разбойничьего нападения на мирный полуцивилизованный народ[166].

372 В таких обстоятельствах, характерных для всего мира, ничуть не удивительно, что не менее любопытные события, пускай меньшего размаха, должны происходить и в других областях жизни. Что касается философии, нам, по-видимому, придется еще подождать, прежде чем кто-либо сумеет внятно оценить нашу эпоху. Зато в области религии сразу бросаются в глаза некоторые очень важные изменения. Полагаю, нас не должно удивлять, что в России пестрое великолепие восточной Православной церкви пало под натиском движения безбожников; многие, мне кажется, и вовсе вздохнули с облегчением, выйдя на волю из сумрака православного храма с его обилием лампад, и двинулись в простую мечеть (Moschee)[167], где возвышенное и незримое всеприсутствие Господа не подавляется избытком литургических принадлежностей. При всей безвкусности и прискорбной неразумности этой «научной» реакции, при всей ее духовной ничтожности нет сомнений, что «научное» просвещение девятнадцатого столетия должно было когда-нибудь случиться и в России.

373 Но куда любопытнее – не побоюсь этого слова, в какой-то степени пикантнее – тот факт, что пробудился древний бог бурь и неистовства, долго безмолвствовавший Вотан, словно проснулся потухший, казалось, вулкан в культурной стране, которая, как считалось долгое время, давно переросла Средневековье. Мы видели, как он оживал в немецком молодежном движении, и уже на заре этого воскресения в его честь пролилась кровь сразу нескольких жертвенных овец. С рюкзаками и флейтами светловолосые юноши (иногда и девушки) принялись скитаться по просторам от Нордкапа до Сицилии, в знак верности почитанию бога-странника[168]. Позже, в канун заката Веймарской республики[169], бремя скитальцев взвалили на себя тысячи безработных, на которых в их бесцельных странствиях можно было наткнуться повсюду. Но к 1933 году они уже не скитались, а маршировали рядами в сотни тысяч человек. Гитлеровское движение поставило на ноги буквально всю Германию, от пятилетних детей до ветеранов, и миру явилось зрелище народа, не желающего оседлой жизни. Скиталец-Вотан всегда был в движении. Его видели, довольно пристыженным, в молитвенном доме деревенской секты в Северной Германии – в облике Христа верхом на белом коне. Не знаю, ведомо было этим людям или нет о древней связи Вотана с фигурами Христа и Диониса; на мой взгляд, они едва ли о ней догадывались.

374 Вотан – беспокойный скиталец, всюду порождает беспорядок, сеет раздоры то здесь, то там и неизменно творит чудеса. Христианство постепенно превратило его в «идола», в беса, но он все-таки выжил в угасающих местных традициях, сделался призрачным охотником, который со своей свитой мчится по грозовому небу[170], мерцая, словно блуждающий огонек. В Средние века участь беспокойного скитальца досталась Агасферу, Вечному жиду, причем это герой не иудейских, а христианских легенд. Представление о бродяге, отринувшем Христа, проецировалось на самих евреев – точно так же, как мы исправно открываем заново в других людях собственные бессознательные психические содержания. При всем этом совпадение расцвета антисемитизма с пробуждением Вотана – та психологическая подробность, о которой, пожалуй, стоит упомянуть.

375 Немецкие юноши, отмечавшие солнцестояние принесением в жертву овец, далеко не первыми расслышали неясные шорохи в первобытном лесу (Urwald) бессознательного. Перед ними были Ницше, Шулер, Стефан Георге и Людвиг Клагес[171]. Литературная традиция Рейнской области и местности к югу от Майна отмечена печатью классицизма, от которой нелегко избавиться: всякое истолкование упоения и восторга может быть соотнесено с классическими образцами, с самим Дионисом, с puer aeternus[172] и космогоническим Эросом[173]. Без сомнения, для ученых приятнее истолковывать все это как наследие Диониса, однако правильнее, может быть, вспоминать здесь о Вотане, боге бури и боевого неистовства, повелителе страстей и жажды битвы; кроме того, он – непревзойденный маг и творец иллюзий, сведущий во всех таинствах оккультной природы[174].

376 Случай Ницше, безусловно, особенный. Ницше не знал германскую литературу; он явил миру «культурного обывателя», а его заявление, что «Бог умер», привело к встрече Заратустры с неизвестным божеством неведомого облика: это божество приближалось к герою то как враг, то под видом самого Заратустры. Вдобавок Заратустра тоже был прорицателем, чародеем и штормовым ветром:

«И, подобно ветру, хочу я когда-нибудь еще подуть среди них и своим духом отнять дыхание у духа их – так хочет мое будущее.

Поистине, могучий ветер Заратустра для всех низин; и такой совет дает он своим врагам и всем, кто плюет и харкает: “Остерегайтесь харкать против ветра!” —

Так говорил Заратустра»[175].

377 А когда Заратустре приснилось, что он сделался «ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на одинокой горе», когда он во сне могучим усилием пытался открыть замковые ворота, внезапно «бушующий ветер распахнул створы их: свистя, крича, разрезая воздух, бросил он мне черный гроб.

И среди шума, свиста и пронзительного воя раскололся гроб, и из него раздался смех на тысячу ладов».

378 Ученик, дерзнувший истолковать этот сон, сказал Заратустре:

«Не ты ли сам этот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в замке Смерти?

Не ты ли сам этот гроб, наполненный многоцветной злобою и ангельскими гримасами жизни?»

379 В 1863 или 1864 году в стихотворении «Неведомому Богу» Ницше писал:

Познать Тебя, Неуследимый,

Непостижимый и Загадочный,

Потусторонний, Дальний, Рядошный,

Неведомый и мой Родимый!

Познать, дабы служить Тебе![176]

380 Спустя двадцать лет в своей песне «К мистралю» он писал:

О, мистраль, тучегонитель,

Хандроборец, очиститель,

Шумный, я люблю тебя!

Разве мы с тобой не братья,

Разве мог того не знать я,

Что у нас одна судьба?[177]

381 В дифирамбе, известном как «Жалоба Ариадны», Ницше полностью предстает жертвой бога-охотника:

Простерта в ужасе,

как будто коченея (кто мне согреет ноги?)

в немыслимом ознобе,

содрогаясь от острых, ледяных, студеных стрел,

твоих стрел, Помысел!

Не произнести твоего имени! Потаенный! Жуткий!

Охотник заоблачный!

Тобою пронизанная,

ты язвительный глаз, пронзающий меня из тьмы!

Убиваюсь,

извиваюсь, корчусь, охваченная

всеми вечными муками,

сраженная

тобой, лютый ловчий,

ты неведомый – Бог…[178]

382 Этот замечательный образ бога-охотника – не просто дифирамбическая фигура речи, в его основе лежит опыт, пережитый Ницше в возрасте пятнадцати лет в «Пфорте» (об