в том, чтобы превратить его из человека в существо, правильно применяющее технику.

351 Но даже в качестве техники психоанализ далеко не прост. На самом деле это очень сложная и дьявольски хитрая процедура даже по сравнению с любой громоздкой химической реакцией, подверженной бесконечным вариациям и почти непредсказуемой по своим результатам. Всем, кому трудно в это поверить, следует ознакомиться с «техникой» фрейдистского анализа сновидений в «Толковании сновидений» – например, со сном «Укол Ирмы»[156]. Считать подобную процедуру «методом» было бы слишком оптимистично. Правда, сновидения все равно считаются «via regia[157] к бессознательному» и играют в психоанализе четко обозначенную роль! Воистину, нужно быть пораженным слепотой, чтобы не увидеть, что такого рода «техника» есть прежде всего выражение человека, который ее применяет, и всех его субъективных предпочтений.

352 Эти размышления возвращают нас к проблеме установки врача и к необходимости критики субъективных предпосылок. Субъективный взгляд на мир не должен некритически вноситься в его концепцию невроза, как случилось, например, с фрейдовским взглядом на бессознательное и с его материалистическим предубеждением в отношении религиозной функции психики. Психотерапевту пора отвергнуть иллюзорное убеждение, будто лечение невроза не требует ничего, кроме знания техники; он должен абсолютно четко понимать, что психологическое лечение больных – это отношения, в которые врач вовлекается наравне с пациентом. Подлинное психологическое лечение может быть только индивидуальным, поэтому даже наилучшая методика имеет для него лишь относительную ценность. Тем большее значение получает общая установка врача, который должен познать самого себя достаточно хорошо, чтобы не разрушить специфические ценности вверенного его заботе пациента, каковы бы те ни были. Вздумайся Альфреду Адлеру обратиться за аналитическим лечением к своему наставнику Фрейду, тому пришлось бы немало помучиться, приспосабливаясь к пониманию своеобразной психологии Адлера, вплоть до признания за нею права на существование; на свете живет бесчисленное множество людей, чья психология схожа с психологией сына, жаждущего самоутверждения. С другой стороны, возьмись я сам анализировать Фрейда, то нанес бы ему горькую, непоправимую обиду, отказавшись принять во внимание вполне реальное историческое значение детской комнаты как места обитания человека в ранней юности, важность хитросплетений семейного романа, тяжесть ранних страданий и зарождение компенсирующих фантазий-желаний, которые, к сожалению, не могут быть осуществлены. Пренебреги я всем этим, Фрейд наверняка бы оскорбился, и подавно, если бы я сказал ему, что все детские страдания – лишь «заменители» неспособности возлюбить ближнего (или чего-то еще в том же духе). Быть может, в иных обстоятельствах это утверждение было бы верным, но здесь оно оказалось бы ошибочным, даже сумей я убедить Фрейда в обоснованности моего подхода. Нет никакого сомнения, что Фрейд действительно верит в то, что он говорит; следовательно, мы должны воспринимать его самого соответствующим образом. Только в этом контексте мы можем принять его сугубо частный случай, а также объяснение психологии подобных ему людей. Но поскольку вряд ли можно считать Фрейда или Адлера типичными представителями современного европейского общества, я могу льстить себя надеждой, что тоже обладаю особой психологией – которую делю с теми, кто не готов поддержать ни приоритет инфантильно-извращенных фантазий, ни первенство стремления к власти.

353 Само собой разумеется, что здесь не место наивному самообману; напротив, ни один психотерапевт не должен пренебрегать любой возможностью критически изучать себя с точки зрения этих негативных психологических явлений. Фрейд и Адлер предельно четко выявили тень, сопровождающую всех нас. Евреев отличает одна особенность, общая с женщинами: будучи слабее физически, они стараются бить в щели в доспехах своих противников и, используя эту тактику, навязанную им фактически природой, оказываются лучше всего защищены там, где другие народности изрядно уязвимы. Культура евреев минимум вдвое древнее нашей собственной, и потому они гораздо лучше нас осознают человеческие слабости, теневую сторону событий; следовательно, в этом отношении они куда менее уязвимы, чем мы. Опираясь на протяженный культурный опыт, они способны, вполне осознавая свои слабости, примиряться с ними и даже извлекать из них пользу, тогда как мы еще слишком молоды, чтобы не питать «иллюзий» о себе. К тому же нам судьбой поставлена задача создать цивилизацию – мы в ней действительно нуждаемся, – а для этого необходимы «иллюзии» в облике односторонних идеалов, убеждений, планов и т. д. Олицетворяя народ с трехтысячелетней историей, еврей, наряду с культурным китайцем, обладает более широким по сравнению с нами психологическим сознанием. «Арийское» же бессознательное таит в себе поистине взрывные силы и семена будущего, которому только предстоит родиться; недооценка этой ребяческой романтики чревата угрозами для психики. По-прежнему юные германские народы вполне способны создавать новые культурные формы, покуда дремлющие во мраке бессознательного каждого человека; эти семена полны энергии и сулят могучий рост. Еврей, будучи отчасти кочевником, никогда не создавал собственных культурных форм – и, насколько можно судить, никогда не создаст, ибо все его дарования и влечения требуют наличия более или менее цивилизованного общества, которое покровительствовало бы евреям и обеспечивало бы их развитие.

354 Еврейскому народу в целом – по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление – свойственно бессознательное, которое лишь с оговорками можно сопоставлять с «арийским». Если оставить в стороне творческих личностей, обычный еврей слишком сознателен и дифференцирован, чтобы предвосхищать нерожденное будущее. «Арийское» бессознательное обладает более высоким потенциалом, нежели еврейское; в этом и преимущество, и недостаток юности, еще не окончательно порвавшей с варварством. По моему мнению, до сих пор медицинская психология склонна допускать серьезную ошибку, без разбора применяя еврейские категории, которые даже не обязательны для всех евреев, к германскому и славянскому христианскому миру. Вследствие этого сокровеннейшую и драгоценнейшую тайну германских народов – их творческую, интуитивную, духовную глубину – часто объясняют банальным инфантилизмом, а от моих предостережений отмахиваются и обвиняют меня в антисемитизме. Эти обвинения исходили от Фрейда, который понимал германскую психику, германскую душу ничуть не лучше своих немецких последователей. Неужели их ничему не научил грозный национал-социализм, на пришествие которого с изумлением взирал весь мир? Где пряталось беспримерное внутреннее напряжение ранее, когда национал-социализм еще не утвердился? Оно скрывалось на дне германской души, в яме, если угодно, которая, вопреки расхожему мнению, вовсе не служит свалкой несбыточных детских желаний и неразрешенных семейных обид. Движение, охватившее всю нацию, должно было вызреть в каждом человеке по отдельности. Вот почему я говорю, что германское бессознательное содержит в себе напряжения и возможности, которые медицинская психология должна учитывать при оценке бессознательного. Она занимается не неврозами, а человеком; в этом и заключается великая привилегия медицинской психологии – она может лечить человека в целом, а не искусственно обособленную функцию[158]. Потому границы дисциплины следует расширить,