Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Питер сидел на камне в нескольких ярдах от матери и племянницы, на голове наушники, и слушал музыку, игравшую у него в “сони-дискмен”. У него на повторе стоял один трехминутный трек – Liturgie de cristal, первая часть из Quatuor pour la fin du temps[72]. Вновь и вновь слушал он первые несколько тактов: знакомая неземная мелодия на кларнете, поддержанная плотными фортепианными аккордами, а затем вступает скрипка, взмывает, кружит…
– Сяду на опушке, услышит мое ушко, – наконец проговорила Лорна, – что-то с буквы “Ш”.
Конечно же, бабуля только этого и ждала. Что еще тут могло быть?
– Ух, не знаю… – сказала она. – Может, “шорох ветра”?
Лорна склонила голову и внимательно вслушалась.
– Никакого ветра нету, – сказала она.
– Есть. Он очень слабый.
– Это не шорох ветра.
– Шепот?
– В каком смысле шепот?
– Ну, когда мы ногами перебираем по песку – вот так, – кажется, будто шепот.
Питеру сквозь музыку смутно слышен был материн голос. Эти легкие наушники пропускают много посторонних звуков. Он попытался сосредоточиться на скрипичной партии. Эта высокая трель, на самой тонкой струне – лютый ужас сыграть такое как следует. Покамест Питер промазывал на каждой репетиции. Вернул диск на десять секунд назад и прислушался еще раз. И еще раз. Этот исполнитель – Эрих Грюнберг[73], скрипач, которого Питер боготворил, – вступал самую малость с опережением ритма. Может, так и надо делать.
Тем временем Лорне играть надоело, и она топталась у самого берега в воде, спокойной и серовато-синей в восходящем солнце. В нескольких милях вдали над водой возносились меловые скалы острова Уайт, у подножия три каменистых выступа под названием Иглы, на одном – уединенный маяк. Лорна, впрочем, этой панорамой не упивалась. Ее взгляд приковывал песок под водой, она то и дело вдруг наклонялась и выхватывала то ракушку, то камешек, а набрав их полную горсть, несла бабуле; та уселась на камень рядом с Питером, разложила на коленях полотенце и сушила и перебирала Лорнины находки, время от времени поднося к глазам какой-нибудь особенно красивый образчик и пристально разглядывая его.
– Приятной они масти, правда? – обратилась она к сыну.
Питер услышал вопрос, но сделал вид, что нет; уловка не сработала.
– Брось, – сказала Мэри, – я знаю, что ты меня слышишь. Ты здесь всего на пару дней. Можешь снять эти штуки и минуту поговорить с матерью?
Снимая наушники, Питер произнес:
– Я это не ради развлечения слушаю, между прочим. Мне эту пьесу играть через шесть дней.
– Я в курсе.
– Ну, ты же знаешь, какая она трудная. Вчера слушала.
– Знаю – и более немелодичной дребедени в жизни своей не слыхала. Не завидую тебе нисколечко.
Питер обдумал это: кто-то, благословленный таким музыкальным пониманием и чутьем, как его мать, способен считать шедевр Мессиана “немелодичной дребеденью”. Почему, интересно, ее вкусы так и не вызрели? Почему кое в чем осталась она запертой в вечном детстве, и играть с внуками ей было куда проще, чем разговаривать с сыновьями и их женами на темы, подходящие для взрослых бесед? Иногда это ее свойство казалось ему обезоруживающим, а иногда – вот как сегодня утром – оно его раздражало. Даже теперь, например, его поразило, с какой сосредоточенностью она перебирает Лорнину коллекцию гальки, словно это собрание драгоценных камней.
– Приятной они масти, говорю, а?
Он наклонился к ней и посмотрел, прежде чем сказать походя:
– Хорошие.
– Я не про них, – сказала мама. – Я про Лорну, Сьюзен и Иэна.
Первое мгновение Питер не понял, о чем речь, – или, вернее, не сумел в самом деле поверить своим ушам.
– Ты о детях? – переспросил он. – О детях Мартина и Бриджет?
– Да, мне кажется, они приятной масти. Не то чтобы черные и не то чтобы белые. Где-то посередине.
Опешив и не понимая, что еще можно сказать, Питер промямлил:
– Ну да, милые дети, верно. – Показал на Лорну. – Она очень хорошенькая, я всегда говорил.
– Да, но ты только представь себе, что все на свете были бы такой масти. Все проблемы бы решились, так?
Необычно это было, очень необычно – мама выступила с каким бы то ни было политическим мнением, а уж это-то оказалось столь неожиданным, что Питеру не захотелось его критиковать, да и непросто было б. Иногда ему казалось, что наивность мамина не знает границ, а иногда – что она хранилище незатейливой мудрости. В ту минуту он думал сразу и так и эдак. Но в любом случае разговор их не продолжился. И тут как раз покой сцены оказался нарушен: чей-то автомобиль выкатился на каменистый выступ над ними и с громким скрежетом затормозил на рыхлом гравии. Взглянув вверх, они увидели, что это черный внедорожник – в точности такой же, какой был у Джека и его жены Энджелы. И действительно, Энджела выскочила из машины, которую вела от самого дома на дикой скорости, и, не запирая дверец, бегом ринулась по деревянной лестнице, ведшей на пляж. Она приблизилась, и Мэри с Питером заметили, что она едва переводит дух и бледна – и приехала с ужасными вестями. Поначалу казалось, она так расстроена, что и слова вымолвить не может.
– Эндж? – спросил Питер. – Что стряслось?
Остановившись перед ними и взяв паузу только на то, чтобы глубоко вдохнуть, Энджела прижала руки к щекам и объявила дрожащим голосом:
– Она погибла.
2
Вокализ для Ангела, возвещающего конец света
– Она погибла.
Поначалу ни Питер, ни Мэри не поняли, о ком речь. Употребление этого простого местоимения “она” намекало, что Энджела имела в виду кого-то всем им известного – ближайшего родственника. Питер в мыслях тут же устремился к жене, решившей не ехать в эти выходные со всеми вместе. Она улетела с друзьями во Францию на две недели. (Ну, так она ему сказала. Питер сомневался, верит ли ей.)
– В автокатастрофе, – продолжила Энджела. – Прошлой ночью. В Париже.
– Не Оливия? – уточнила Мэри, придя к тому же заключению, что и Питер.
– Нет, не Оливия, – отозвалась Энджела – едва ли не с нетерпением. – Не Оливия, конечно же, нет. Диана.
Энджеле показалось, что они умолкли от потрясения. На самом же деле они растерялись.
– Диана? – переспросила Мэри. – Диана Джейкобз?
