— Энни, как ты думаешь, что с нами будет? — Гарри Стоукс, наверное, в десятый раз задавал этот вопрос.

Они сидели запертыми в крошечной каюте. Гарри и в голову не приходило приставать к Энни. Тем не менее он донимал его бессмысленными вопросами, на которые не было ответа. Так он пытался убедить самого себя, что не находится в камере смертников.

Вдруг дверь каюты открылась, и двое пиратов сделали Энни знак следовать за ними.

— Да поможет тебе Бог, — пробормотал ему вслед Гарри.

— И тебе, дружок.

Энни привели в каюту мадам Лай Чойсан. Она ждала его, стоя в приглушенном свете единственной лампы. Сейчас ничего соблазнительного в ее облике не наблюдалось.

— Капитан, — Лай вздохнула, — мы потерпели неудачу. Ты предал меня?

— Я?

— Об этом все спрашивают.

— Потому что я — гуайло? Единственный белый во всей этой затее? Ты что думаешь, я сам себе подписал смертный приговор?

— Думаю, ты мог. Ты разговаривал с компанией? Ты предупредил их?

— Если бы я предупредил их, что бы я за это получил? Медаль? Или еще какую-нибудь награду? Или какие-то пять тысяч долларов? Чтобы из-за этих жалких денег твои ребята снесли мне голову? И это вместо того, чтобы получить четверть от четырехсот тысяч? Отказаться от такой суммы? Ведь ты умна! Как же ты могла такое подумать?

Мадам Лай молча смотрела на него, затем отвела взгляд куда-то вдаль, словно пыталась мысленно сравнить этого человека со всеми теми, кого она знала.

— Может быть. Мне казалось, что я вам нравлюсь, капитан.

— Нравитесь?

— Да, вам нравится китайская женщина?

Энни задумался.

— Это слово не совсем здесь подходит, — сказал он.

Этот разговор мог бы стать более теплым и интересным: Энни заметил на столе вино. Но в этот момент в каюту проскользнул мистер Чун с плоским кожаным чемоданчиком в руках. Лицо Чуна было напряженно-сосредоточенное, ибо, несмотря на то что он принес важные вести, он пытался скрыть свои чувства.

— Что? — едва скрывая нетерпение, спросила мадам Лай. — Серебра нет?

— Селебло, думаю, было пликлытие.

— Прикрытие? Но чего?

— Вот этого, — прошептал мистер Чун. И он положил чемоданчик на стол. — Я нашел это под койкой пассажила втолого класса. Я облатил внимание, кожа осень новая. Осень холосий английский кожа. Я думать — почему?

С этими словами мистер Чун открыл чемоданчик и ближе придвинул лампу. Дно чемоданчика было устлано белой ватой. На ней изумительно ровными рядами лежали жемчужины. Вздох облегчения вырвался из стесненной груди мадам Лай. Это были не обычные жемчужины. Белые, дымчатые, кремовые; размером с ноготь, фалангу пальца, шарик рулетки! Прибавляя еще большую ценность этой дивной коллекции, сверху лежали двенадцать крупных зеленовато-черных жемчужин, самых дорогих из всех, что может подарить море.

— Сколько? — спросила мадам Лай, так как знала: Чун уже все подсчитал и, возможно, одну или две спрятал в собственный карман.

— Тли сотни и восемь, я ситать два лаза.

— Стоимость? — на правах законного партнера вмешался в разговор Энни.

— Плимелно… Сетыле сотни тысясь доллалов. — Чун помолчал и тихо добавил: — Амеликанских.

Мадам Лай вместе с Чуном занялась оценкой жемчужин и расчетами, испытывая тончайшее наслаждение от прикосновений к каждой бусине, определяя вес, обмениваясь тихими замечаниями о достоинствах.

Энни вышел на палубу «Железного тигра», осторожно огибая тела убитых. Он испытывал смешанные чувства и предпочитал не знать, сколько членов команды корабля, охранников-сикхов и пиратов погибли из-за трехсот восьми жемчужин. Энни не стал принимать участие в процедуре оценки: голова его не была счетной машиной, как у мистера Чуна.

Дойдя до гакаборта, он остановился у ящика с канатами, где любила сидеть и отдавать приказания мадам Лай. Энни снял форменную одежду с «Чжоу Фа» и бросил ее в море. У него была другая одежда — пиратская. Хотя она была ему тесна, Энни сразу почувствовал себя увереннее, облокотился о гакаборт и закурил последнюю сигарету.

В ближайшее время он собирался либо пополнить запас сигарет, либо бросить курить, если доживет до счастливого момента.

Мадам Лай подошла незаметно, будто подкралась.

— Грустите, капитан?

Он не слышал ее шагов. Можно было подумать, что она передвигается как бесплотный дух. Но ее темно-красный халат, завязанный очень свободно, оставлял достаточно намеков на сладостную плотность тела.

— Мне жаль, что погиб мой друг Макинтош, — сказал Энни.

— Три месяца назад вы даже не знать о его существовании.

— Тогда, дорогая, я не знал и о вашем существовании.

— Вы хотите сказать, что пожалели, если бы я получила пулю?

Энни внимательно посмотрел на нее. Как всегда, она была красива, но в то же время от нее осязаемо веяло смертью, как от взгляда змеи.

— Возможно, — ответил Энни. — Надо увидеть, чтобы точно знать.

— Итак, вы точно знаете, что вам жалко Макинтоша. — От ее слов ему сделалось неловко. — Нет, вам себя жалко, капитан.

Она была права, он признал это без обиды и злости, его обескураживали ее неожиданные, чисто китайские выпады: любить что-то до безумия, а потом взять и уничтожить. Но Энни хотелось знать, почему ее влечет к нему?

— Сто тысяч долларов, капитан Даулти, — сказала мадам Лай.

И он знал, что она специально усилила китайский акцент, чтобы лишний раз сделать ему больно.

«Да что эта сотня тысяч долларов? — подумал он. — Если брать, то все».

— Хотите пойти в каюту? — спросила Лай. — Заберете жемчужины?

— Нет, дорогая, покурю тут и подумаю немного.

— Возможно, другого приглашения не будет, — лукаво молвила китаянка.

На рассвете, когда команда «Тигра Железного моря» завтракала (достаточно скромно и без соблюдения какого-либо этикета), мадам Лай Чойсан вышла на палубу и потребовала тишины. Она была в красном платье, украшенном вышитым золотом тигром, поднявшимся на задние лапы. Предводительница пиратов не побоялась встать лицом к востоку. Ее хотелось сравнить с восходящим солнцем или с чудесной силой, бросившей вызов солнцу.

«Она многих затмила бы и на Бродвее, и в Голливуде!» — подумал Энни.

— Дети мои, — начала Лай, и стон удовлетворения вырвался из пиратских глоток. Казалось, на бессознательно-животном уровне они воспринимали ее как родную мать. — Дети мои, так много выпало на вашу долю!

Согласие выразилось нечленораздельным гулом.

— Ваша смелость и отвага послужили великому делу. Но вы были страшно разочарованы. Я плакала от боли за вас. Печаль не позволяла мне говорить, но сегодня утром я предстала перед вами, моими детьми, и печали нет больше в моем сердце.