Несмотря на такие разногласия, указанные теории сходились на уровне стратегической оценки: общей для них была тенденция – распространению которой они способствовали – рассматривать коммунистическую структуру власти как более монолитную и устойчивую, чем она была в действительности. В ретроспективе кажется сложно отрицать, что восприятие коммунизма в качестве угрожающей альтернативы приводило к переоценке его силы. Это относится к его идеологической динамике в начальной стадии холодной войны (классическим примером служит предложенное Жюлем Монеро описание коммунизма как ислама ХХ века177), значительному преувеличению перспектив его экономического роста в хрущевский период и военной мощи в последние два десятилетия его истории.

Последний вопрос, который следует затронуть, связан с глобальным крушением, положившим конец советской модели как функционирующему образцу модерности (хотя оно само по себе не определило дальнейшего развития). После этого крупнейшего исторического сдвига некоторое распространение получили два неверных представления. Преувеличенные представления о роли общественных движений по-прежнему сильны, хотя не требуется подробного изучения фактических данных, чтобы показать, что саморазрушительная динамика режимов, охваченных кризисом, являлась несравнимо более важной. Последний аспект, однако же, представлен в упрощенном виде с позиций другого подхода: в данном случае советская модель предстает как иррациональная экономическая система, банкротство которой стало очевидным, когда были исчерпаны возможности отклонений от нее в экономической и политической сферах. Этот упрощенный взгляд вызывает возражения как эмпирического, так и теоретического характера. Несмотря на то что экономики всех коммунистических стран сталкивались с растущими структурными проблемами, различия по глубине и характеру этих проблем были слишком большими, чтобы только ими можно было бы легко объяснить каскад крушений между 1989 и 1991 годами. Более того, китайский транзит, несомненно уже вышедший за рамки советской модели, характеризовался адаптивной трансформацией экономических структур, явно отличавшейся от более привычных (хотя никогда полностью не реализованных) проектов мгновенного и полного воссоединения с казавшейся универсальной западной моделью. В общем, экономические недостатки советской модели должны анализироваться с учетом стадий ее развития и тех сфер, где она оказалась не в состоянии конкурировать с развитыми капиталистическими странами, а не на основе абстрактных утверждений о ее дисфункциональности.

Предложенная здесь интерпретация не преуменьшает саморазрушительного потенциала советской модели. Но должно быть ясно, что рассматриваемые институциональные паттерны допускали использование стратегий нейтрализации, компенсации и отклонения, что позволяло коммунистическим режимам справляться с повторяющимися кризисами. Некоторые хронические структурные слабости (отличавшие экономику столь же неспособную к инновациям, сколь и не отвечавшую запросам потребителей) долгое время перекрывались успешным достижением более значимых стратегических целей. Частичные уступки (особенно после 1956 года) могли служить преобразованию или рутинизации взаимоотношений между государством и обществом и предотвращению угрозы открытого конфликта, а стратегическое сочетание геополитической активности с постепенным ростом уровня жизни (характерное для раннего брежневского периода) можно рассматривать как попытку избежать открытого столкновения с более фундаментальными проблемами. Поэтому окончательное соскальзывание за линию невозврата можно понять только в контексте исторических условий, которые усугубляли структурные проблемы и навязывали новые решения, сопровождавшиеся непреднамеренными последствиями. Более того, необходимо учитывать двойственный характер крушения: внутренний для каждого отдельного режима и разворачивающийся в глобальном контексте. Мы можем пока лишь наметить общее направление дальнейшего анализа. Коротко говоря, следует различать пять вариантов отказа от модели и последующего транзита. Самоликвидация советского имперского центра выглядела наиболее эффектно и имела решающее значение. В данном случае проект политических реформ, призванный рационализировать и цивилизовать имперские властные структуры, породил дезинтеграционный процесс, который вскоре вышел из-под контроля. Стратегия системной адаптации была подорвана невниманием к некоторым проблемам (таким, как динамика наций и национализма) и непоследовательным подходом к другим (особенно в экономической сфере). Ускорение изменений в Советском Союзе и заметное ослабление имперского контроля проложили путь для более быстрого транзита в Восточной Европе, где структурная слабость зависимых режимов привела к тому, что первые шаги к демонополизации власти быстро переросли в их полный крах. В сочетании с центробежными стратегиями политических элит в различных советских республиках этот геополитический провал стал сильным ударом по легитимности и самооценке советского центра и тем самым ускорил его крушение. Китайский транзит шел собственным путем: в ретроспективе кажется ясным, что характерное для советской модели сочетание партии-государства и командной экономики не могло быть восстановлено после упадка маоизма в конце 1970‐х годов. Мы можем тем самым говорить о более длительном, автономном и во многих отношениях еще не завершенном выходе из коммунизма. В данном контексте советский пример рассматривался как двойной урок: он выявил потребность в сохранении монополии партии на власть, а также и в разработке альтернативной экономической стратегии. Четвертую категорию образуют небольшие государства, находившиеся вне сферы прямого советского или китайского контроля, но с неизбежностью затронутые кризисом, который развернулся в глобальных масштабах. Как скорость, так и способ транзита здесь существенно различаются (рассматриваемые случаи включают Албанию, Вьетнам, Северную Корею, а также «афромарксистские» режимы). Общий знаменатель может быть найден только в стратегиях и динамике местных властных элит, приспосабливающихся к резкому изменению исторической ситуации относительно контролируемым способом. Наконец, Югославию следует рассматривать как особый случай. Аномальный вариант советской модели, который долгое время считался более способным к адаптации, чем другие, потерпел крушение особенно насильственным путем, и национальные конфликты затмили все другие проблемы.

Но если мы соглашаемся с тем, что могут быть разные пути выхода из коммунизма и что результат этого является неопределенным (в России в большей степени, чем в Восточной Европе, а в Китае в большей степени, чем в России), то необходимо признать, что ретроспективный анализ коммунистического опыта не может быть столь окончательным, как это нередко утверждалось. Наш взгляд на исторические пути к коммунизму, опыт коммунизма и выход за его пределы зависят от перспектив, открытых последующими событиями, а более подробное сравнение различных траекторий может раскрыть новые аспекты рассматриваемой проблемы. Мы не отрицаем, что интерпретации коммунизма как всемирно-исторического явления (в том числе и в наших собственных работах) до сих пор основывались главным образом на примерах, наиболее заметных с западной точки зрения (Советский Союз и Восточная Европа), а китайская глава его истории менее известна и в меньшей степени подвергнута теоретическому анализу. Это не является всего лишь следствием европоцентристской предвзятости. Фундаментальные вопросы о значении и направлении китайской трансформации остаются открытыми, и они связаны с более общими проблемами. Более того, общепринятый взгляд на историю Китая, включая коммунистический период, подвергается пересмотру таким образом, чтобы прийти к более сбалансированной точке зрения на уникальный образец взаимодействия между процессами трансформации в китайской империи, влиянием западной экспансии на восточноазиатский регион и распространением западных идеологических альтернатив. Но на самом фундаментальном уровне по-прежнему остается верным то, что долгосрочная цивилизационная динамика Китая представляет собой один из наиболее значительных вызовов западной теории и историографии. Коротко говоря, одного взгляда в этом направлении достаточно, чтобы напомнить нам об ограниченности наших интерпретативных схем.