Неоднозначные результаты коммунистической модернизации поднимают вопрос о лежащих в ее основе целях и подходах: можно ли указанные несоответствия и препятствия объяснить особенностями коммунистического проекта модерности? Те, кто указывает на такую связь, должны учитывать следующее. Данный проект может восходить к основным принципам социалистической (конкретнее, марксистской) традиции или к ее маргинальной большевистской версии. Во втором случае существенное значение имеет связь с российской традицией, но остается дискуссионным вопрос о том, являлись ли российские предпосылки проекта более важными, чем исторический, цивилизационный и геополитический контексты, к которым приходилось адаптироваться революционным наследникам Российской империи.

Марксистский проект посткапиталистической модерности можно – в соответствии с нашими целями – суммировать в нескольких основных положениях. Маркс предвидел будущее, в котором «свободная ассоциация производителей» сделает излишними и государство, и рынок. Существующие версии экономической и политической модерности должны быть преодолены, но предлагаемая альтернатива не была определена в институциональных терминах. На уровне культуры (Маркс говорит о «разрешении загадки истории») от коммунистического общества ожидалась радикальная переориентация, в которой дифференцированные сферы культуры – в ретроспективе – сводятся к выражению человеческой сущности, и более сбалансированное и сознательное развитие этой сущности надлежало установить в качестве высшей ценности культуры. При более внимательном рассмотрении аргументацию Маркса можно трактовать как традиционалистскую критику модерности, преобразованную в утопическое видение: «свободная ассоциация производителей» имела бы мало содержания без подразумеваемой ссылки на понятие общины (community) и общинного контроля над трудовой деятельностью, в то время как антропология культуры Маркса основана на нормативном образе человека, несомненно связанном с классическими источниками европейской традиции.

Но в данном случае нас интересует не столько марксистский проект, сколько его большевистская трансформация. Стратегия большевиков приняла как должное критику Маркса и предложенное им устранение рыночных отношений (без адекватного понимания теоретических оснований этой критики). Более того, данная цель могла быть поставлена на практике в свете явного поворота от рынка к государственному регулированию в связи с Первой мировой войной. Хотя сегодня историки в основном согласны, что военная экономика западных держав была более эффективной по сравнению с Германией, сформировавшееся в Германии видение мобилизационной экономики, координируемой государством, производило большее впечатление на современников и часто ошибочно принималось (в том числе и левыми) за реалистичный проект. Уроки, извлеченные из этого представления, были, конечно же, интерпретированы на основе российской истории, осуществляемой государством имперской модернизации. Но марксистские предпосылки исключали малейший поворот к этатизму. Поэтому большевики должны были опираться на идеологический постулат об универсальном сверхгосударстве (партии), способном надзирать за самоустранением обычного государства. Эта воображаемая конструкция (укорененная в длительной истории поиска модели революционного лидерства, способного бросить вызов имперскому центру и превзойти его) оказалась хорошо приспособленной к потребностям практической политики воссозданной империи с универсалистской идеологией. Мираж партии-государства, запрограммированного на то, чтобы через неопределенное время стать только партией без государства, был рационализирован с помощью научной стороны марксистской мысли. Антропология, которую Маркс считал ключом к истории и культуре, была заменена, как считалось, безусловно научным подходом к человеческой природе и ее преобразованию, что в свою очередь должно было заложить основу для всеобъемлющего научного планирования социального и культурного развития.

Большевистский проект, коротко говоря, представлял собой соединение марксистских идей с менее осмысленными заимствованиями из российской традиции. Его смысл обозначился более четко, когда проект превратился в практическую альтернативу существовавшей западной версии модерности (что явилось случайным результатом взаимодействия глобальных процессов с региональными структурами, но пришедшие к власти революционеры рационализировали его в качестве результата системной логики, которая, согласно Марксу, должна была привести к более высокому типу модерности). Новое общество, строительство которого, как считалось, уже началось, должно было определяться относительно ключевых институциональных черт своего западного противника. В этом смысле анализ данного проекта связан со вторым уровнем теорий модерности, рассмотренных ранее. Краткое описание советского ответа на развитие капитализма, демократии и науки поможет прояснить эти вопросы. Во всех случаях претензии на то, чтобы превзойти западную модерность, соединяли критику существующих образцов с воображаемым выходом за их пределы, но каждый из трех компонентов требовал особого отношения. Капиталистическая экономическая система отвергалась в принципе и заменялась плановой экономикой, но элементы капиталистической организации (начиная с форм оплаты труда и фрагментированных, но не полностью утративших значение рынков) были сохранены на практике и молчаливо признавались как необходимые для ориентированной на рост экономики. В то же время экономический и технологический динамизм капиталистической системы должен был быть превзойден с помощью рационального планирования. Что касается демократии, советская модель отвергала институциональные рамки, созданные на Западе, но делалось это во имя якобы подлинного единства воли народа и государственной власти, что стало возможным благодаря отмене классовых привилегий. Попытки присвоить и наполнить иным содержанием идею демократии (в противоположность явно антикапиталистическому видению экономики модерности), однако, предполагали формальные уступки – внешние атрибуты конституционного и представительного правления, которые могли быть реально использованы оппозиционными силами, когда вся эта модель переживала кризис. Наконец, амбиции превзойти Запад были наиболее выражены в науке: официальная доктрина представляла себя как всеобъемлющее научное мировоззрение, которое обеспечит подлинный прогресс науки, затрудненный в буржуазном мире классовыми интересами и реакционными идеологиями.

Как уже отмечалось, вопрос о российских источниках советской модели относится также к адаптационному процессу, который происходил после захвата власти. Проблемы, ограничения и потенциальные возможности имперского наследия наряду с глобальным соперничеством с более развитыми обществами повлияли на возникший тип общества модерности, который стал общим для коммунистических режимов. Первоначальный проект, рассмотренный выше, сыграл ключевую роль в формировании данного типа общества, но оно не может считаться всего лишь воплощением этого проекта. Логика проекта взаимодействовала с динамикой множественных исторических констелляций, а результаты такого взаимодействия несводимы к какой-то одной из его сторон. Как мы увидим, особое значение имели культурные аспекты этого развития. Культурный компонент не может быть сведен к явно выраженной и институционализированной идеологии. В экономической и политической сферах ключевую роль играли не вполне артикулированные, но культурно заданные определения целей и направлений – не в качестве программных принципов, но как элементы более сложной комбинации.