Безлетов тщательно жевал и медленно проглатывал пищу.

— А что такое либерализм, Саша? — спросил он, наконец. — В вашем понимании?

— Если соскоблить всю шелуху, в России он выглядит как идея стяжательства и ростовщичества, замешанная с пресловутой свободой выбора, от которой, впрочем, вы легко отказываетесь во имя сохранения, так сказать, экономической составляющей либеральной идеи.

— Я что, занимаюсь стяжательством и ростовщичеством?

— В нашем споре вы уверенно принимаете сторону людей, занимающихся именно этим и в этом видящих цель своей жизни.

— Но свобода для меня все-таки важна, Саша, — не стал спорить Безлетов. — Куда важнее, чем, например, для тебя. Ты даже не знаешь толком, что это такое.

— Меня не волнует ваша свобода, меня волнует моя родина, ее почва, ее дети, ее рабочие, ее старики. Ваша свобода меня не волнует.

— Фашизм все-таки предпочтительнее вам, сознайтесь? — весело спросил Безлетов. Собеседник его определенно забавлял.

Саша положил вилку в тарелку. Есть ему расхотелось.

— О, как вы любите это кипящее слово — «фашизм»! — сказал он. — Как вы любите им шипеть! Клянусь, у вас с этим словом сладострастные отношения. Оно вам снится. Ни один из моих друзей никогда не произносил это слово, ни разу. Я и не вспоминаю этого слова, пока вы его не произносите.

— А с чего ты взял, что я вас считаю фашистами? — спросил едко Безлетов. — Поначалу было опасение, но быстро прошло. Вы не фашисты. Вы хулиганье. Вы никогда не дотянете до фашистов. В лучшем случае, вы можете их плохо изобразить.

— И сдается мне, кое-кому это выгодно, — сказал подошедший к столу грузный человек с одутловатым лицом, впрочем с красивым, прямым носом. Сашу сразу что-то неприятно поразило в его облике, и вскоре он понял, что именно: губы у него были словно покрыты пленкой с кипяченого молока, и оттого казались чересчур, неприятно живыми, из мяса.

— Аркадий Сергеич. Мой молодой друг — Александр Тишин, — выполнил свою роль Безлетов, представив пришедшего и Сашу друг другу.

— Я уж понял, понял, по глазам узнаю их злую породу, — отмахнулся Аркадий Сергеевич. Голос его был нарочито груб и громок.

Аркадий Сергеевич уселся за стол, а Саша все смотрел на его губы — тем более что губы как-то неустанно шевелились, даже когда сам Аркадий Сергеевич молчал. То он читал губами меню, то просто перебирал ими — словно хотел найти подходящее для зачина слово и, попробовав на вкус несколько, не умел отобрать самого нужного.

И пахло от него — сквозь одеколон — каким-то тяжелым запахом, словно он только что был в конюшне.

На вид он казался старше Безлетова. За сорок, наверное, ему было.

— Обедать будешь? — спросил Безлетов.

— Не, я вот коньячку с бутербродиком, — ответил Аркадий Сергеевич, откладывая меню. — Будешь коньячок? — спросил он у Саши.

— Обязательно.

Бутерброды и коньяк принесли быстро. Четыре лодочки с красной икрой лежали на тарелочке, коньяк был в больших бокалах.

— В России от добра добра не ищут, но ищут от беды — беду, — сказал Аркадий Сергеевич, выпив. Обращался он исключительно к Саше — Безлетов все это, видимо, уже слышал. — Пока мы сами этого не поймем — ничего не изменится, — продолжил Аркадий Сергеевич, ловя глаза Саши, но тот был по-прежнему зачарован губами собеседника. — Мы с тобой куда большие соратники, чем, например, я и Алексей свет Константиныч. Потому что мы с тобой — оба! — патриоты. Для нас и Жуков — святое имя, и Деникин — святое. А Безлетов чуть что начинает пальцы ломать — тот ему одним нехорош, этот другим плох.

— Да все хороши, — отмахнулся Безлетов, хотя и без раздражения вовсе.

— Все тебе хороши, конечно, — в свою очередь отмахнулся Аркадий Сергеевич. — О чем с Безлетовым разговор ни заведи, — вывернутые губы вновь нацелились на Сашу, — он во всем будет ковыряться, как аллергик на званом обеде. А для нас история родины нашей — вся дорога. Да, Саня?

Саша даже не кивнул, но Аркадий Сергеевич удовлетворенно подтвердил:

— Вот так-то, — и съел бутерброд при этом. — И всю эту ломку мерзкую, что затеяли в свое время горе-реформаторы, мы оба с тобой ненавидим. А я еще в отличие от тебя на баррикадах был в одном приснопамятном году, среди прочей «красно-коричневой сволочи». И по мне из танков стреляли! И я, Саня, до сих пор не простил им этого. И будет еще время — сквитаемся. Но не сегодня. Потому что сегодня — нельзя.

— Кто так сказал? — спросил Саша для того, чтоб хоть как-то поддержать разговор. Ему, по правде, было все равно, кто так сказал.

— Раскрой глаза и увидишь сам, Саня, — влюбленно суживая глазки, ответил Аркадий Сергеевич. — Россия не вынесет еще одной ломки — сама разломится на части — и уже никаким совком ее не собрать тогда. Что еще держит всю это громадину на полконтинента, посуди сам? Ни общего Бога, ни веры в будущее, ни общих надежд, ни общего отчаянья — ничего нет, ни одной скрепы! Только власть! Да, да, Саня, вижу твое негодование. — Саша в это время любовно смотрел на бутерброд с икрой. — Но это правда. Дурная, косноязычная, лживая — но все-таки хоть немного русская, хоть чуть-чуть вменяемая. Там хорошие есть мужики, Саня, они все понимают, все. Мужики, которые колхозы поднимали своими руками, заводы возводили — вот те самые, старой закваски — они все постепенно вернулись во власть. Они потихоньку, понемногу выправят все, вылезут из ухабины и нас вывезут, Саня… А если вы… — Аркадий Сергеевич выпил еще немного и какое-то время сидел, сжав зубы крепко. — Ну а потом вас, конечно, используют, как пугало, — сказал он. — Чтоб детей русских пугать. И еще как-то используют. Только и делают, что используют. Хрен его знает, кто вам только деньги платит. Кто вам платит-то?

Саша вдруг зевнул, глядя в глаза собеседнику, и, выдохнув, ничего не ответил.

— Саня, я вижу тебя — так вот, лицом к лицу — первый раз в жизни, — сказал Аркадий Сергеевич, перейдя почти на шепот. — Но мне кажется, что я одну вещь в тебе уже понял. Тебе хочется, как в детстве, — быть ни в чем не виноватым.

— Хочется. И я во всем прав.

Аркадий Сергеевич замолчал и долго жевал губами. Безлетов доедал свое второе, ловко орудуя ножом и вилкой.

— В чем именно? — спросил, наконец, Аркадий Сергеевич.

— Например, в том, что сегодня «революция» и «Россия» — это равнозначные и равновеликие понятия. Россия немыслима больше вне революции и без революции.

— А еще в чем?

— В том, что от вашего поколения не останется и слова, которое можно за вас замолвить. Труха гнилая вы.

Аркадий Сергеевич и Безлетов переглянулись и засмеялись. Безлетов смеялся, словно кто-то мыл стекло. Смех Аркадия Сергеевича был похож на частый хрип. Саша тоже засмеялся.

— Как вы все заебали, — сказал он почти нежно и встал из-за столика.

Он бродил, странно гримасничая и иногда разговаривая вслух, по центру города. Горели фонари, матово сияли витрины, откуда-то все время раздавалась музыка, из раскрытых машин, из красивых дверей кафе. Яркие ночные девушки шли парами и по одной, иногда — с кавалерами. Кавалеры бродили по одному, по трое, иногда — с яркими девушками.