2) боярину М. Л. Плещееву — две лошади за 116 р.,

3) боярину и князю П. И. Прозоровскому — две за 110 р.,

4) боярину и князю М. А. Черкасскому — одна за 80 р.,

5) боярину и князю П. С. Урусову — три за 200 р.,

6) боярину К. П. Нарышкину и боярину и князю Т. Т. Ромодановскому — два за 150 р. каждому[758].

Еще одну крупную партию из 44 «немецких» лошадей доставил в Московию любекский купец З. Инаверсен в январе 1682 г.; позже Федор Алексеевич послал конюха А. Рукина к Инаверсену для покупки лошадей для царской ахтамачьей конюшни[759]. Уже тогда царь был серьезно болен (что известно, например, по характеру брачной церемонии 15 февраля 1682 г., когда он венчался с Марфой Матвеевной Апраксиной, не поднимаясь из кресла[760]. Царь уже «не мог ездить на… лошадях, но имея великую к ним охоту, непрестанно смотрел и пред очьми имел»[761].

* * *

Можно с уверенностью предположить, что поручения 1682 г. стали последними заказами на покупку иноземных породистых лошадей, сделанными во время правления царя Федора Алексеевича. По окончании этого царствования развитие русской конной культуры продолжилось. Безусловно, на ход этого процесса повлияли как личные пристрастия Федора, так и обстоятельства его жизни. Несмотря на это, представленный материал полностью исключает возможность рассмотрения начинаний Федора Алексеевича как ограниченных масштабом его личности, имеющих преимущественно местное (придворное) значение. Напротив, именно они подготовили последующие, хорошо известные, изменения русского быта.

Итак, в русской культуре позднего Средневековья диада «конь — всадник», взятая в национально-государственном контексте, осмысливается прежде всего во взаимосвязанных мифологической и царской парадигмах. Универсальный символический образ конного героя, помещенный в пространство царской власти, трансформируется в культурный символ царя-всадника, сохраняя все базовые характеристики, изначально присущие символическому героизированному образу (прежде всего дуальность).

В Московии XVI–XVII вв. церемониал царского парадного конного выезда уже сформирован; особый язык ритуалов и символов царской власти, используемый в нем, определен и обозначен. Конь, как животное с древней мифо-ритуальной историей, в русской средневековой придворной культуре (где наблюдается крайне сильное смешение двух функций коня — утилитарной и ритуальной) был довольно широко вовлечен в эту сферу. В этих условиях конный выезд становится важнейшим средством выстраивания образов царской власти. Дорогие породистые кони — символические спутники солярного божества — и их драгоценное убранство, с его сложной символической системой декора, способствовали формированию образа русского царя как могущественного богоизбранного властителя.

Единение коня и его царственного всадника подчеркивалось целостностью художественного оформления их парадно-сакрального убранства. Вещный мир всадника был призван подчеркивать своим великолепием величие образа; значение царского выезда предопределило роскошь его убранства. Образ царя-всадника стал значимой составляющей московской культуры «государственного устроения». В итоге в русском средневековом сознании конь связывался с фигурой царя в трех контекстах — трех ипостасях, которые соединялись только в лице могущественного властителя, «повелителя и царя над многими странами»[762]. Конный образ стал символом тесной связи с сакральным, символом сильной державной власти и символом воинской доблести.

К концу Московского царства конница все еще была основой русской армии[763]. В это время она имела весьма самобытные формы, сложившиеся в результате смешения различных культур. Основу войска составляла иррегулярная поместная конница («временное» войско), мобильная и многочисленная. К концу XVII в. ее численность равнялась приблизительно шестидесяти тысячам, составленным из конных сотен дворянской и татарской конницы. Всадники поместной конницы были известны как «добры и конны и оружейны»[764]: по качеству боевой подготовки до определенного момента она была лучшим видом вооруженных сил России.

С 1680‐х гг. поместная конница начала терять боеспособность, а вместе с ней — и свое значение, уступая и пехоте, и войскам иноземного строя. На рубеже XVII–XVIII вв. современник И. Т. Посошков подверг ее резкой критике, приписав ей неимение основных понятий о воинской дисциплине, массу «нетчиков», желание «саблю из ножен не вынимать»[765]. «Клячи худые, сабли тупые», — обвинял он[766].

Так или иначе, неспособность поместной конницы к успешным наступательным действиям не оспаривалась, поскольку ее главной воинской задачей до настоящего момента предполагалась оборона. «Воинское дело первое из мирских дел, яко важнейшее для обороны своего отечества», — соглашался впоследствии и царь Петр I[767]. В западноевропейских войнах XVIII в., где от конников требовались выучка и техничное маневрирование, поместное войско могло выступать только как вспомогательная сила, равно как и другой вид временного ополчения «русского строя» — даточная конница.