крайней мере в начале его существования. Более того, ГУЛАГ считался примером гуманной пенитенциарной реформы. Кроме того, заключенные ГУЛАГа обвинялись и осуждались (какими бы суровыми ни были законы и методы допроса) за преступления, нарушающие советское законодательство. Эти люди не находились вне закона, они лишь совершили некие противоправные действия, во всяком случае в глазах государства. В этом смысле не возникает сомнений, что спецпоселения больше соответствуют понятию «чрезвычайного положения» по Агамбену. В них размещались определенные группы людей – сначала раскулаченные крестьяне, а затем и целые этнические группы, – вынужденно переселенные в отдаленные районы, ограниченные в правах, но формально ни в чем не обвиняемые. Но, пожалуй, важнее всего то, что, в отличие от других воюющих государств ХХ века, например от британцев в Южной Африке или от немецких нацистов Второй мировой, в советском ГУЛАГе в военный период уделялось меньше внимания репрессивным мерам, чем до начала войны и после ее окончания.

Более того, даже в случаях с британскими и нацистскими лагерями теории Агамбена сталкивались с трудностями при их приложении к тем или иным аспектам этих систем. Джонатан Хислоп, например, критикует Агамбена за некий «перекос» в сторону биополитики. В случае с Южной Африкой Хислоп показывает, что заинтересованность британского правительства в мониторинге здоровья населения лагерей началась именно тогда, когда положение интернированных улучшилась, а не когда они были обречены на голодную гибель [Hyslop 2011]. На другом примере, уже из практики Второй мировой, Марк Мазоуэр критикует работу Агамбена за то, что, помимо прочего, он не признает кардинальных различий в сети нацистских лагерей, причем не только во времени, но даже и по местам размещения [Mazower 2008: 23–34]. Тем не менее Хислоп сходится с Агамбеном в том, что именно военные и (или) чрезвычайные меры стали ключевой предпосылкой для создания лагерей, а Мазоуэр обсуждает Агамбена с точки зрения «военных парадигм» власти. Любопытно, но в сравнительном контексте пример ГУЛАГа показывает, что в СССР особое военное положение не сыграло решающей роли в формировании и расширении «чрезвычайного положения».

Таким образом, мы можем поставить под сомнение как то, что Вторая мировая война в значительной степени стала для Советского Союза «путем к очищению», о чем пишет Вайнер, так и то, что война использовалась в качестве предлога для определения и установки права на «чрезвычайное положение», что следует из аргументов Агамбена относительно концентрационных лагерей [Weiner 2001: 87]. Фактическая численность ГУЛАГа во время войны сократилась приблизительно с 1,9 млн заключенных на 1 января 1941 года до минимума в 1,2 млн заключенных на 1 января 1944 года [Applebaum 2003: 591]. По крайней мере, трудно было бы утверждать, что советское государство во время войны полагалось на ГУЛАГ больше, чем в мирное время. Как уже упоминалось, вклад ГУЛАГа в экономику в военный период был примерно таким же, как и в довоенный [Harrison 1996: 98]. Конкретно в Западной Сибири число заключенных за время войны выросло, но мобилизация других людских ресурсов оказалась важнее рабочей силы ГУЛАГа, и местные власти проявляли прагматичный подход к контингентам принудительного труда.

Исходя из этих соображений можно сделать вывод, что советское государство не использовало войну в качестве предлога для расширения репрессивной лагерной системы (за исключением спецпоселений), однако даже в этом вопросе ситуация далеко не столь однозначна. Во время войны власть восстановила в гражданских правах большинство первоначальных спецпереселенцев, так называемых кулаков, которых тысячами ссылали в Новосибирскую область еще в 1930-е годы [Viola 2007: 178–179]. Впоследствии многие из них были призваны на фронт[336]. Хотя факты массовой высылки некоторых «неблагонадежных» этнических групп во время войны – поволжских немцев, чеченцев или калмыков – подтверждают гипотезу Агамбена и поддерживают аргументацию Вайнера, следует учитывать, что условия спецпоселений стали менее суровыми, чем в 1930-е годы. Среди поволжских немцев уровень смертности был довольно высок: во время войны погибло до 19 % бывшего населения Поволжья, депортированного в Западную Сибирь и Казахстан[337]. Выжившие интегрировались в местную экономику отчасти благодаря тому, что их труд был крайне востребован. Они не оказались в «чрезвычайном положении» [Westren 2012].

Можно было бы возразить, вспомнив, что суровое трудовое законодательство во время войны дополнительно создало еще одно «чрезвычайное положение», однако исполнение этих законов было крайне неуклюжим. Например, многие рабочие, осужденные за прогулы, приговаривались заочно и так и не попадали в лагеря. К тому же параллельно с этими законами проводилась политика частичного ослабления репрессивных мер в отношении религии и даже культурной элиты[338].

Тот факт, что наемные работники и заключенные трудились в непосредственной близости друг от друга, а местные власти рассматривали труд заключенных лишь как один из способов решения задачи обеспечения экономики человеческими ресурсами, также свидетельствует о том, что ГУЛАГ военного периода не был строго нацелен на устранение нежелательных лиц из советского общества или на использование войны как предлога для усиления государственного контроля. Местные власти были готовы использовать так называемых «врагов народа» (контрреволюционеров и ссыльных переселенцев) для трудовой помощи фронту. По крайней мере в части, касающейся нашего тематического исследования, влияние тотальной войны на ГУЛАГ определяется достаточно просто: это была попытка мобилизовать все имеющиеся ресурсы для поддержки вооруженных сил, без особой заботы о реальных человеческих потерях.

Тематическое исследование лагерей Западной Сибири в период Второй мировой войны в конечном счете высвечивает трагедию ГУЛАГа в целом. Не имея иного выбора, заключенные расплачивались здоровьем, а зачастую и жизнями, но в конечном счете другие людские ресурсы – эвакуированные и не задействованные в мирное время граждане – стали важнее для регионального тыла, особенно с учетом неэффективности принудительного труда. Хотя лагеря оказались малополезными с точки зрения количества производимых ими снарядов, обмундирования и прочей продукции военного назначения, человеческие затраты в них были ошеломляющими. Тем не менее взаимодействие между свободным и принудительным трудом, быстрый и полный переход к военному производству и прагматичное использование рабочих рук так называемых идеологических врагов говорят о том, что экономические мотивы деятельности ГУЛАГа в военный период были более важны, чем политические.

Хотя во время войны ГУЛАГ и достиг некой поворотной точки, в целом его сущность не изменилась. Более прагматичный подход к принудительному труду и системе концентрационных лагерей – это сравнительно необычное явление в военной истории XX века – уступил место усиленным репрессиям и еще большей общественной изоляции заключенных в послевоенные годы, когда ГУЛАГ достиг пика своей численности и создал ряд специальных лагерей с особенно жесткими режимами. Тем не менее, как утверждается в других источниках, высшее руководство лагерной системы страны все больше осознавало неэффективность ГУЛАГа и приняло незамедлительные меры по уменьшению его размеров