подтверждает аргумент Барнса о том, что ГУЛАГ – это не только смерть, но и искупление вины, мы должны быть довольно осторожны при использовании подобных противопоставлений. Во-первых, после освобождения многих из бывших заключенных оставляли работать в лагерях на тех же должностях. Во-вторых, как мы увидим позже, для досрочного освобождения в условиях военного времени были нужны крайне веские основания. Но в любом случае лагерная пропаганда пыталась показать заключенным, что досрочное освобождение вполне возможно при ударном перевыполнении ими трудовых норм. В большинстве отчетов о состоянии лагерной культуры существовал раздел «Досрочное освобождение и снижение сроков наказания»[306]. Во второй половине 1943 года УИТЛК по Новосибирской области дало разрешение на досрочное освобождение 161 человека и сократило сроки еще 262 заключенным. Одним из элементов работы культурно-воспитательных отделов было постоянное напоминание контингенту, что «только самоотверженным трудом и отличным поведением в быту они могут заслужить условно-досрочное освобождение» [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1463. Л. 145].

Хотя функции западносибирского ГУЛАГа одновременно включали как экономическую, так и политическую составляющие, находившиеся между собой в некотором противоречии, имеется ряд убедительных причин рассматривать ГУЛАГ в первую очередь сквозь призму политики. Возможно, наиболее важным является то, что чрезвычайно высокий уровень смертности в данном регионе во время войны стал следствием недостаточного внимания администрации к производительности труда при одновременной дороговизне содержания как кадрового состава ГУЛАГа, так и самих заключенных. С января 1942 по август 1943 года УИТЛК по Новосибирской области теряло не менее 1,87 % заключенных ежемесячно. Наиболее высокий показатель пришелся на май 1942 года – 3,52 % [Красильников 1999: 89–90]. В 1943 году Новосибирским обкомом была сформирована инспекционная бригада для изучения условий содержания заключенных, работающих в оборонной промышленности [Красильников 1997: 282–285]. В отчете этой комиссии отмечался огромный рост смертности и числа инвалидов, особенно в 3-м Кривощековском подразделении, задействованном на строительстве комбината № 179. Если в январе 1943 года всего умерло 2,2 % заключенных, занятых в военном производстве Новосибирской области, в феврале – 2,9 %, в марте – 2,6 %, то в 3-м Кривощековском только в марте смертность составила 5,4 %. Заметим, что приведенные цифры отражают лишь месячные потери, переход же на годовые дает огромные показатели, значительно превышающие средние по ГУЛАГу в целом. В своей недавней книге Алексопулос отмечает более суровые условия содержания заключенных в неприоритетных ИТЛ и ИТК по сравнению с известными лагерями, например с Норильским, а имеющаяся статистика смертности по Западной Сибири полностью это подтверждает [Alexopoulos 2017: 183–207].

Недостаток продовольствия в военный период и переутомление приводили к тому, что борьба за выживание в лагерях вступала в более жесткую фазу и заключенные часто сражались между собой за скудную пищу. Один из заключенных, Д. Е. Алин, работавший на авиационном заводе имени Чкалова № 153, вспоминал, что хотя с начала войны нормы и были резко сокращены, но даже мизерные 260–460 граммов хлеба с небольшим количеством каши обеспечивали существование на первое время[307]. Кроме того, многие дополняли свой рацион продуктами, которые присылали родственники. Однако по мере того, как война затягивалась, положение становилось все более тяжелым. К началу 1942 года заключенные лагеря, в котором находился Алин, начали делить обычный суточный паек на пять частей и скрытно приносить в зону ломы и другие предметы (даже топоры), которые можно было использовать в качестве оружия, но не с целью попытки побега, а для защиты собственного пайка или для принуждения других заключенных отдать свою еду. Алин вспоминает случай, когда наткнулся на труп недавно прибывшего лагерника с проломленной головой. Это оказался его дальний родственник, убитый за маленькую миску каши. Сам же Алин к осени 1942 года был истощен до такой степени, что однажды потерял сознание на работе и считал себя счастливчиком, выжив в лагерном лазарете, в котором «люди мрут как мухи» [Алин 1997: 137–138].

Многие заключенные становились инвалидами и просто не могли работать, а некоторые, попав в эту категорию, даже получали досрочное освобождение. Касаясь вопроса инвалидности, бригада УИТЛК 1943 года отмечала в своем отчете:

Этот контингент на основании директивы НКВД СССР, НКЮ СССР и Прокурора Союза от 23 октября 1942 г. за № 467/18–71/117с из лагеря досрочно освобождается, так как является большим бременем для лагеря. На 1 апреля с. г. врачебными комиссиями при ИТЛ в результате медицинского освидетельствования признано инвалидами 7 491 чел. Из них досрочно освобождено 2 917 чел., и умерло 875 чел. [Красильников 1997: 282–283][308].

В отчете за 1944 год, основанном на результатах инспекций областной бригады УИТЛК в 1943 году, прокурор по надзору за деятельностью лагерей А. Кондрашев фактически призывал к досрочному освобождению инвалидов, чтобы улучшить статистику смертности. Такая постановка вопроса лишний раз свидетельствует о справедливости утверждения Алексопулос, что значительное число заключенных освобождалось ради их смерти вне юрисдикции ГУЛАГа, и тем самым подчеркивает полное пренебрежение к человеческим страданиям в лагерях. Особенно, что, впрочем, неудивительно, раздражает то, что подобную позицию занял прокурор[309]. Как писал Кондрашев, «…следует отметить, что выполнению директивы НКВД и прокурора Союза ССР в первом полугодии 1943 года должного внимания как Управлением Лагеря, так и прокуратурой уделено не было, вследствие чего включительно по август месяц имела место большая смертность в лагере, тогда как люди своевременно могли быть освобождены, тем самым значительно сокращена была бы смертность»[310]. Однако далее Кондрашев продолжал настаивать, что с точки зрения политической благонадежности освобождению не должны подлежать лица, осужденные по 58-й и 162-й (хищение государственного имущества) статьям Уголовного кодекса, поскольку в противном случае «не соблюдается государственная безопасность» [ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 12. Л. 15][311].

Как мы видим, освобождение в военное время могло быть связано не только с вознаграждением за ударный труд или с мобилизацией на фронт, но зачастую и с простым уклонением от необходимости брать на себя ответственность за умирающих и тяжелобольных[312]. С одной стороны, тот факт, что власти часто освобождали умирающих заключенных, явно качает маятник назад – к экономическому объяснению деятельности ГУЛАГа: эти заключенные, в конце концов, были финансовым бременем и не могли содействовать выполнению установленных производственных квот. С другой стороны, если бы экономическое производство в ГУЛАГе являлось главным приоритетом, можно было бы ожидать, что власти станут уделять больше внимания сохранности здоровья заключенных. Хотя центральный аппарат НКВД в начале 1942 года и издал приказ о создании в каждом лагере специальных «оздоровительно-профилактических пунктов» с хорошо освещенными просторными помещениями и усиленным пайком, предназначавшимися якобы для восстановления больных заключенных и превращения их в полезных работников, было совершенно очевидно, что местным властям не хватает на это