Содержание заключенных требовало немалых затрат, включая создание медицинской инфраструктуры и жилых помещений, а также расходы на персонал и охранников, которыми зачастую становились демобилизованные солдаты. Например, начальник Сиблага Копаев утверждал, что в 1941 году на содержание 9000 нетрудоспособных заключенных было потрачено 11 млн рублей [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 21]. В то же время в бюджет Сиблага было выделено 25 млн рублей на содержание примерно 4000 охранников. Этих денег, как указывал Копаев, было бы достаточно, чтобы построить «немаленький завод» [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 33]. Диспропорция в финансировании охранников и заключенных-инвалидов говорит о многом, особенно с учетом того, что на инвалидов требовались значительные медицинские расходы. Если допустить, что Копаев располагал точной информацией, то ежегодно Сиблаг тратил 1222 рубля в год на одного инвалида и 6250 рублей на одного охранника [Bell 2019: 62].

Вопрос о плохом здоровье заключенных имеет принципиальное значение для исследования, но представляется весьма сложным. С конца 1941 года и по крайней мере до первой половины 1943 года Советский Союз боролся за само свое существование, и ресурсы государства были ограничены для всех его граждан. Пик смертности как среди «негулаговского» населения Западной Сибири, так и среди заключенных пришелся на 1942 год (2,69 и 24,9 % соответственно)[314]. Даже вольные граждане, эвакуированные в Новосибирскую область, получали хлеба меньше, чем формально должен был получать узник ГУЛАГа до начала войны[315]. О. В. Хлевнюк показал, что временами и в определенных местах рацион в ГУЛАГе по некоторым видам продовольствия был даже лучше, чем в соседних городах и селах[316]. Таким образом, отсутствие внимания к здоровью заключенных не вызывает удивления, учитывая общие обстоятельства в стране. Тем не менее создается впечатление, что приоритетные лагеря в Норильске, Воркуте и даже в Колымском регионе жили лучше, чем «типовые» сиблаговские, именно по причине осознанной экономической необходимости. Например, Норильский ИТЛ принимал только трудоспособных заключенных, поэтому пиковый показатель смертности, пришедшийся на 1943 год, составил в нем 7,2 % при общем годовом уровне по ГУЛАГу 22,4 %. Смертность на Колыме в том же 1943 году составила 12,4 %, что было аналогично смертности в Воркуте[317]. Как уже говорилось выше, в западносибирских лагерях этот уровень значительно превышал средний показатель по ГУЛАГу.

Таким образом, пример западносибирских лагерей показывает, что по крайней мере в плане корреляции с уровнем смертности деятельность лагерей мотивировалась одновременно как экономическими, так и политическими факторами, и эта мотивация варьировалась от лагеря к лагерю. Быстрый переход к военному производству, гибкость в использовании рабочей силы и стимулы, побуждающие заключенных работать эффективнее, склоняли баланс в этом регионе в пользу экономической мотивации. С другой стороны, низкий уровень производительности указывает на значимость политических задач, поскольку неэффективность труда и ужасные условия содержания не являются ключевыми проблемами, когда главной целью является изоляция заключенных. Однако тесное взаимодействие между свободными рабочими и работающими по принуждению позволяет предположить, что одна из главных политических целей – изоляция людей, считающихся опасными для общества, как общий компонент большинства тюремных систем – не была главным элементом деятельности военного ГУЛАГа. Наиболее отчетливо мы увидим это взаимодействие при рассмотрении вопросов, связанных с ГУЛАГом и тотальной войной.

Тотальная война

В то время как большинство современных пенитенциарных структур разрабатывалось с большим или меньшим акцентом на сдерживание, изоляцию, наказание и реабилитацию, опыт тотальной войны советского ГУЛАГа указывает на особенности советской системы[318]. Разумеется, ГУЛАГ также содержал в себе все четыре указанных составляющих. Хотя многие современные пенитенциарные системы используют ту или иную форму принудительного труда, чрезвычайно высокая роль в ГУЛАГе принудительного труда в ключевых секторах экономики довольно необычна. По мере развития пенитенциарной системы в Европе XIX века труд заключенных становился неотъемлемой составляющей повседневной жизни, но, как правило, он рассматривался лишь как часть карательного или реабилитационного процесса. В лучшем случае, если говорить об экономической стороне, власти надеялись, что продукты труда заключенных смогут компенсировать расходы на содержание или дать осужденным необходимые навыки для будущей реинтеграции в общество [O’Brien 1995: 203–205]. По мнению Фуко, принудительный труд вообще не нес в себе экономической подоплеки, а являлся частью дисциплинарного механизма. По его словам, «тюрьма – не мастерская; она является, то есть должна являться, машиной, в которой заключенные – это одновременно и винтики, и продукты» [Foucault 1995: 242]. Но в ГУЛАГе иначе походили к вопросу принудительного труда, и это различие стало особенно заметно в военное время. Лагерь был именно мастерской, и его специфическая продукция (артиллерийские снаряды, обмундирование и прочее) должна была быть полезной государству – возможно, даже более полезной, чем сами осужденные, умиравшие в больших количествах.

Не имея выбора, заключенные ГУЛАГа жертвовали своим здоровьем, а во многих случаях и жизнью для поддержки советских военных действий. В Западной Сибири, где преобладали «сельскохозяйственные» лагеря, заключенные производили продовольствие для фронта, хотя сами голодали и находились на грани смерти от истощения. Если понимать «тотальность» тотальной войны в веберовском смысле, как некий «чистый идеал», фактически недостижимый в реальности, то производственный процесс военного ГУЛАГа очень близко подошел к достижению подобного «идеала». Война охватила практически все, ничего не составив в стороне.

Переход рассматриваемого региона на военное производство, описанный выше, указывает на роль, которую местный ГУЛАГ сыграл в советской тотальной войне. Широкое использование принудительного труда заключенных в оборонной промышленности, по-видимому, помогало производству, по крайней мере с точки зрения правящего режима. Что же касается ГУЛАГа в целом, то с середины 1941 года до конца 1944 года заключенные произвели более 25 млн снарядов, 35 млн ручных гранат со взрывателями, 9 млн мин и 100 тысяч бомб, не говоря уже о другой продукции военного назначения – телефонных кабелях, лыжах, средствах преодоления водных преград, противогазах и обмундировании. Как писал Дж. Отто Поль, «именно тюремный труд заполнил многие пробелы, возникшие в результате огромного увеличения Красной армии во время Второй мировой войны» [Pohl 1997: 40]. В документах УИТЛК Новосибирской области с гордостью упоминается награждение комбината № 179 орденом Ленина в ноябре 1943 года и отдается должное заключенным за их вклад в общее дело[319].

Комбинат № 179 и авиазавод им. Чкалова № 153, два важнейших оборонных предприятия, дислоцировались в черте Новосибирска. Комбинат № 179, расположенный на левом берегу Оби, представлял собой обширный комплекс фабрик и казарм, в которых размещалось крупнейшее лагерное подразделение области. Накануне войны, в мае 1941 года, в многочисленных лагпунктах Кривощекова содержалось 7807 заключенных[320]. Поразительная степень взаимной интеграции принудительного и наемного труда на комбинате № 179 придает вес утверждению Кейт Браун о том,