Анна Львовна смотрела на луну. Она была похожа на пифагорейский ноль и на щит гладиатора. Разлитый в воздухе эротизм оказывал свое действие.

– А где Максимилиан? – спросила она.

– Макс борется с собой, – ответил Апрель, недовольный тем, что ему не дали закончить.

– В каком это смысле? – переспросила Анна Львовна.

– Он поэт – гардемарин жизни, слышащий завораживающую песнь в бытийном океане и пересекающий в утлом челне романтизма бушующее море животных страстей, – уточнил Май.

Какое-то время все молчали. Потрескивали угли в костре. Где-то негромко наигрывала гитара и цыганка пела о любви.

Эротизм чувствовали все и везде.

Весна и свадьба – что еще надо?

Цыганские лошади возбужденно храпели, бесшумно расцветали цветы, пестики тянулись к тычинкам, кухонный Трезорка поймал Феличиту под Люшиной кроватью и трепал ее за холку. Груня, сидя на холме над Удольем, тоже смотрела на луну (ей она казалась похожей на белый калач) и тоскливо мычала, вспоминая сильные Степкины руки и его широкую грудь, поросшую густыми светлыми волосами. Камиша, мучимая странной лихорадкой, ворочалась между льняными простынями с монограммой Осоргиных. Мария Карловна зажгла свечи в гостиной, впервые за десять лет вызвала дух покойного мужа (офицера, буяна и пропойцы), убитого во время Турецкой войны, и вела с ним неторопливую дружескую беседу.

Дневник Люши (вторая тетрадь)

Свадьба, свадьба, свадьба!

От самого дня я запомнила мало. И какими-то не связанными в общее полотно отрывками. Даже не могу выстроить их по времени. Что было раньше, что позже?

Распоряжались всем, похоже, венецианцы во главе с Львом Петровичем и Юрием Даниловичем. Можно представить себе, как был недоволен отец Даниил: католик и атеист в центре православного обряда! Впрочем, Лев Петрович и здесь человек мягкий и терпимый – в Москве он исправно крестился на все церкви без исключения.

Хорошо помню, как отреагировали Атя и Ботя на праздничную атмосферу и толпу собравшихся возле церкви нарядных людей. Нормально отреагировали, по-хитровски, в соответствии со всей своей предыдущей жизнью: взяли в руки по шапке и пошли между людей, истошно завывая: «Подайте, люди добрые, Христа ради сироткам горемычным!»

От общего ошеломления им даже что-то подавали. Прежде чем Энни сумела их отловить, в шапках уже звенело. Не думаю, что кто-то принял это за шутку…

Накануне Груня под руководством Степкиной сестры Светланы (они с Ваней специально приехали на мою свадьбу) устроила девичник с баней. Венецианцы и Глэдис восприняли его с восторгом: ах, ах, русские народные обряды! Сначала мне с трудом заплели короткую толстую косу из моих бешеных кудрей, потом ее же – расплетали. Какие-то приглашенные Светланой девки пели причеты. Цыганки-артистки подпевали с визгом и стонами. Мыли меня в огромном корыте опять же с плачем. Странный обряд – ничего хорошего девушке в замужестве не обещает.

В церкви я запомнила, как у Александра в свете свечей масляно блестели волосы. Интересно, чем он их мажет? Лицо его казалось неживым и похожим на древнюю икону.

Когда священник спрашивал о добровольности вступления в брак и нет ли каких препятствий, я подумала, что каждый из собравшихся знает по крайней мере одну причину того, чтобы этому браку не бывать. Если они скажут, я соглашусь с ними, пожалуй. Но все, конечно, промолчали.

К алтарю меня вел Лев Петрович. Его пальцы дрожали, и я это чувствовала. Мне хотелось обнять его и ободрить. Камиша была совершенно неземная, в розовом платье, с веночком в волосах. Держалась строго, приветливо и ни разу не кашлянула. Твердо направляла Атю и Ботю, которые старались изо всех сил, но никак не могли разобраться с просторной фатой и все время в ней терялись.

Когда огромный дьяк вместе со священником трижды проревел чудесным басом: «Господи Боже наш, славою и честию венчай их!» – я почему-то взглянула на Максимилиана. Он держал свечу в дрожащей руке и смотрел прямо на меня. В его глазах падали снежинки.

Как ходили вокруг аналоя, не помню, хотя ведь наверняка ходили.

Вслед уезжающей от церкви карете молодых Глэдис Макдауэлл бросила огромный старый башмак. Так принято у нее на родине – на счастье. По-моему, очень символично.

Свадебного пира не помню совершенно. Знаю только, что у Ати и Боти опять открылся понос, а Максимилиан напился вдрызг вместе с дедом Корнеем. Потом последнему стало плохо с сердцем, и Арабажин, сам не слишком трезвый, делал ему массаж и искусственное дыхание едва ли не на праздничном столе.

Потом цыгане пели, крестьяне танцевали и водили хоровод. Кажется, был фейерверк – свадебный подарок Вани. Камиша играла на рояле. Степка в вышитой рубахе стоял под окном и слушал, заложив большие пальцы за красный шелковый пояс. Все веселились, как могли. Синяя Птица пыталась взлететь, хлопая крыльями. Где была я, не помню.

Точно знаю, что в конюшню меня не пустил Фрол, поставленный на страже Львом Петровичем по наводке отвратительно догадливой Груни.

Поздно вечером у всех заинтересованных во мне людей были такие облегченные, слегка расплывшиеся лица – кажется, обошлось! Если бы я умела рисовать, то рисовала бы их расплывшейся в воде акварелью. Состоялось! – было написано на их лицах – и, что удивительно, кончилось благополучно, слава тебе господи… Я не ускакала на лошади в свадебном платье, не рехнулась прямо в церкви, не устроила скандала за свадебным столом, не удрала после венчания в кибитке с цыганом или хитровским марушником… Обошлось!

Но я-то сама знала, что ничего не кончилось и самое главное мне еще предстоит.

Аркадий закончил накладывать повязку на предплечья Вани, обожженные во время запуска фейерверка, закрутил крышку на банке с мазью.

– Спасибочки вам! – поклонился Ваня. Он выглядел настоящим рабочим щеголем – сапоги гармошкой со скрипом, картуз с лаковым козырьком, пиджак «с искрой».

– Осторожнее надо, голубчик! – укорил Аркадий. – Вы ж не мальчишка…

– Зато красиво-то как! – простодушно улыбнулся Ваня, забирая пиджак, кланяясь еще раз и уходя. – И бабахает!

– Лука, полейте мне на руки, – попросил Аркадий.

Камарич поднял кувшин.

– К слову, давно хотел с вами поделиться и даже, может, совета попросить. С известных вам событий боюсь, когда, как выразился ваш пациент, «бабахает». Сразу вспоминается Пресня, пушки, расстрелы… Иногда до смешного – лихач кнутом щелкнет, а я подпрыгиваю. Даже при мысли о взрывах начинает как-то подташнивать и голова кружится. Для боевика, согласитесь, как-то несолидно. – Камарич смущенно улыбнулся. – Пришлось мне даже для восстановления внутренней гармонии перейти к менее радикальному крылу партии…