Не для того ли я всю жизнь занимался политикой, чтобы попасть за решетку? На автогонках или в военной игре подобраться к смерти как можно ближе — настоящее сексуальное наслаждение; то же самое относится и к тому виду спорта, название которому — власть. Я знал, что обыватель — раб своих привычек и потребностей, что будущее его — лишь продолжение прошлого; кем же мне стать, чтобы выйти из этого заколдованного круга? Коммунистом. Война закончилась, но борьба между новым и старым, между добром и злом продолжается. Обыватель — копит материальные ценности, революционер — борется; огромное количество людей, которые копят, представляется революционеру врагами, он презирает их, старается навредить им — и потому горд собой. Это — самая легкая часть дела; труднее быть влюбленным в партию. Напрягая воображение, он видит партию как множество кабинетов, как залы собраний, как в меру обаятельных функционеров. Партия, в конце концов, ведь не только чистая идея; из комитетов воображение бежит на площадь. На площади собираются сто тысяч человек, у моих ног — толпа, разбитая на квадраты, я говорю в микрофон, толпа скандирует здравицы. Власть доставляет наслаждение, в демократии наслаждения меньше: она любому разрешает перечить власти. Я любил массы — именно так, во множественном числе, — любил, как женщин: пускай они отдаются моей формирующей воле. Хорошо было воскресными утрами импровизировать, блистать игрой ума в обшарпанной радиостудии; шесть дней подряд страна трудится, на седьмой — садится вокруг меня, я насыщаю ее: меню составлено мною, в разумной пропорции, из музыки и пропаганды. У тех, кто меня послушает хотя бы немного, я застряну в мозгах надолго, даже если они и не приемлют ни одного моего слова. Партия, она какая есть, такая есть, она ведь, в конце концов, состоит из людей; но коммунизм — образ наивысшего добра, образ всего самого лучшего, вписанный в историческое будущее; еще десять лет, еще двадцать лет, и оно, это будущее, наступит. Я же — толмач коммунизма; коммунизма, а не Центрального Комитета; но если меня исключат оттуда, то отберут и микрофон, и я не смогу быть больше ничьим толмачом. Так что парт-дисциплине я, насколько это было в моих силах, подчинялся. Конкретная наша реальность была еще беднее, чем до войны, и будущее состояло из слов. Но в те времена казалось, что слово и есть суть человека: кто скажет хорошее, тот хорош, кто скажет плохое, тот плох. Я считал, что я говорю хорошее.

6

Получив назначение, Г. стал ходить в кожаной куртке, в высоких ботинках со шнуровкой, в облаке лосьона, которым смазывал морду после бритья; его сопровождали тяжеловесы-телохранители. Подковки на его каблуках четко стучали по каменному полу коридоров; слушать то, что он говорил, было неприятно. «Еще раз напакостишь мне, посажу! — скрежетал он в телефонную трубку, когда я, сообщив в радионовостях об аресте одного видного нилашиста, невольно разрушил паутину, в которую он планировал заманить сообщников. — Без моего разрешения о полиции чтоб ни слова!» «Прими-ка холодный душ, Г.! Нос у тебя не дорос учить, что мне говорить и что нет». Он то и дело посылал ко мне своих людей, требуя, чтобы я брал их на руководящие должности. «Ты что, Г., совсем идиотом меня считаешь? С какой стати я буду сажать себе на шею твоих шестерок?» «У этого Г. совсем крыша поехала, — сказал я однажды Р., вождю партии, с которым мы подружились еще под Москвой, в антифашистской школе. — Если он Дзержинского из себя корчит, черт с ним. Дзержинский, говорит, это наш апостол. И во всем ему подражает: приедет, скажем, в детский садик, устало гладит детишек по голове, на скрипке им пиликает. Ладно, от этого, положим, никому никакого вреда. Но он ведь что придумал: пыточные подвалы бывшей нилашистской штаб-квартиры переоборудовал в настоящую преисподнюю из ка-кого-нибудь фильма ужасов, — а это уже странно. Водопроводные трубы под полом убрали, вода течет в бетонных желобах, плеск гулко отдается в камерах с деревянным настилом. Между ними — темный лабиринт коридоров; когда арестованного ведут по ним бегом, внезапно вспыхивает прожектор, бьет в глаза, ослепляя беднягу. Ну, пускай, это говорит только о дурном вкусе, о пристрастии к дешевым эффектам, хотя я, например, не так представлял себе кулисы правовых учреждений демократии нового типа. Хуже, что он сам создает — и сам же разоблачает — целые враждебные заговоры. Знаете, что было недавно в С.? Агенты Г. нашли несколько старых госслужащих, оставшихся не у дел, и уговорили их объединиться в какой-то дурацкий союз. Более того — и тут опять вылезает наружу любовь Г. к дешевому кичу, — по настоянию провокатора они нацедили в стакан немного своей крови и этой кровью подписали устав союза. А на следующий день оказались в том самом подвале, и рукастые гориллы, которых приятель Г., какой-то бывший ремесленник-веревочник, набрал из третьеразрядных боксеров и одел в офицерскую униформу, выбили из них не только полное признание, но еще и имена всех знакомых, о ком хотя бы бегло упоминалось, что, может быть, этих тоже стоит попробовать вовлечь. Так что теперь уже и знакомые, которые ни о каком заговоре не слыхали, стонут, изувеченные, в камерах. И сами, конечно, называют новые имена: если человека долго бить, он рано или поздно что-нибудь обязательно скажет. Так что безумию этому ни конца ни края. Согласно диалектике Г., которую он для себя состряпал, прочитав пару брошюрок, приятель приятеля заговорщика — тоже потенциальный заговорщик. Пускай такой человек объективно ничего не совершил: субъективно он вполне мог бы совершить, — так рассуждает Г. Так что его знаменитое чутье уносит людей быстрее, чем черная оспа. Если партия его не остановит, сам он не остановится никогда. Помню, однажды, еще до войны, я побывал у него в мастерской; он как раз брюки примерял на клиента. „С какой стороны изволите держать прибор?“ — спрашивает он у хорошо сложенного господина. „Видел этого хмыря? — злобно процедил он, едва тот закрыл за собой дверь, — Знаешь, какое у него авто, знаешь, какая у него кошечка? Ух, я бы его вот этими ножницами кастрировал!“ Ужасная была с нашей стороны ошибка, что этого урода и недомерка мы поставили во главе полиции». Вот так я болтал непринужденно — кажется, и выпил довольно много, — и вдруг меня пот холодный прошиб: товарищ Р. сам, мягко говоря, был не красавцем, да и росточком не мог похвастаться. Но, уж коли я эту тему начал, то решил продолжать в том же светском тоне. «Представляете: подкатываются ко мне эффектные барышни, дают себя соблазнить, а потом, в постели, принимаются рассуждать о чистой демократии, да так настойчиво, что я потихоньку заглядываю в их записную книжку. И — ведь бывают же совпадения! — среди телефонных номеров обязательно нахожу телефон управления госбезопасности». Р. бросил на меня странный взгляд: «И тут вы, мягко говоря, не по-рыцарски, прямо голышом, хлещете их по щекам». «Ого, а вы хорошо информированы! — говорю я, ошеломленный. — Лучше, если бы вы попридержали Г. Такие мелкие ремесленники с усиками редко играют в истории благородную роль». Мне казалось, этой шуткой я в какой-то мере исправлю допущенный промах: у Р. усов не было. Однако он взглянул на меня еще более странно — и погрузился в усталую задумчивость. «Вы сами выбрали Г. на эту роль. И, на мой взгляд, выбор сделали очень правильный. Кстати, нехорошо о человеке говорить за глаза столько плохого».

7

В 1948 году я, оказавшись по какому-то делу в ЦК, снова зашел к Р.; попасть к нему в то время было уже нелегко: нужен был особый пропуск; но гориллы его меня знали и впустили без звука. Я вошел; вождь, стоя спиной, наливал себе коньяку. Я поздоровался; он вздрогнул, немного коньяка выплеснулось на ковер. «Почему не стучитесь?» «Я стучался, товарищ Р., вы просто не слышали». «А охрана почему не доложила?» «Охрана? Они меня знают, даже не обыскали, я и сейчас при пистолете». «Вы с револьвером? Почему вы входите ко мне с револьвером?» Я никак не мог взять в толк, чего это он смотрит на меня так встревоженно. Он умел держаться и душевно, по-свойски; бывало, приезжал к нам в антифашистский лагерь, нагруженный апельсинами, консервами: «Ах, братцы, как тут у вас хорошо: душой греешься», — и рассказывал такие истории, что у нас у всех, да и у него тоже, слезы текли от смеха. Но на сей раз он держался совсем не как в былые времена; сменив тон, он с горькой улыбкой стал жаловаться на судьбу. «Думаете, это такая приятная роль — быть отцом венгерского народа? Год назад я еще по рынку запросто бродил, с бабами торговался. А теперь шагу не могу сделать без телохранителей. Слишком быстро свалилась нам в руки власть. Вы даже не подозреваете, по какому тонкому льду мы с вами ходим!» Я хотел поговорить с ним о X., своем непосредственном начальнике. Я знал, Р. сердит на него за какую-то не такую статью, и решил прощупать, не удастся ли как-нибудь их помирить. «Он даже не заходит ко мне никогда, — пожаловался вождь. — Очень он немцев не любил, чувствую, националист он, так что, наверно, и от советских товарищей не в восторге». Я спросил, не отпустят ли меня в университет, на преподавательскую работу: устал я от радио, историей хочу заняться. Власть уже в наших руках, а приходится подчас восторгаться такими книгами, которые мы, в своем кругу, ни в грош не ставим. Пять лет я работаю языком, хочется тишины немного, учиться хочется. «Вы — заместитель начальника Радиокомитета, со временем, если X. куда-нибудь перейдет, вы займете его место. Это — большая власть. И вы ее готовы просто так бросить? Вы сами не понимаете, что говорите!» «Мне история как-то ближе, — сказал я. — А от власти — никакой радости. Сотрудники меня боятся, а потому заискивают и лгут. Иной раз пошутишь, они смеются, а мне кажется, это они потому только, что я — их начальник. Или — какая-нибудь актрисочка строит глазки, а мне кажется, просто ей хочется почаще получать роли на радио». Р. раздраженно махнул рукой, останавливая меня; лицо его было красным: «Чушь! Вы — тигр, вы — мой воспитанник. Вы привыкли к власти, как к сырому мясу. Вы уже ни дня не можете без нее прожить. В ученые вас потянуло? Смешно. Это как если бы вы сказали, что дали обет девственности. Те, кого я вырастил и воспитал, нужны мне. Две недели даю, чтобы вы подумали и сказали: политика или наука. Скажите лучше: как по-вашему, X, — человек надежный?» «Головой за него ручаюсь, товарищ Р.». «А вот такими выражениями бросаться не советую. Голову поберегите для себя. Я слышал, вы к нему часто заходите, пьете вместе, циничные высказывания допускаете. Думаете, я не знаю?» «X. почти не пьет», — вставил я. «Ну да, потому, что следит за своим языком. Не то что вы. Уж вы-то перед любой актрисулькой, которая на все готова ради сценической карьеры, не стесняетесь иронизировать даже в адрес Политбюро. Потом, как водится, кидаетесь на какую-нибудь другую дамочку, актрисулька же, оскорбленная до глубины души, валит на вас, что в голову взбредет. Мне уже надоело бросать в корзину доклады управления госбезопасности. Поосмотрительней надо быть. Сейчас другая ситуация, милый мой. Враг уже не нападает в открытую, он пробирается в наши ряды, и мы размахиваем ножами в темной комнате. Иной норовит нанести удар для того только, чтобы опередить другого. Я уже сам не знаю, кому доверять. Если вы за собой не следите, я тоже не могу все время вас защищать. Будьте с X. осторожнее. Никакой необходимости нет дважды в неделю ходить к нему и болтать что попало. Здешние товарищи завидуют нам, как будто мы виноваты, что привезли из Москвы зрелый большевистский опыт. Если они что-нибудь ляпнут, им и расплачиваться, но если вы промолчите, то вы — их соучастник. Не забывайте: у товарищей из госбезопасности это — вроде как профессиональная болезнь: они считают, что лучше перестараться, чем недостараться. А я только и знаю, что оправдываю своих товарищей, даже перед самим собой, — хотя, может, зря я думаю, что они просто легкомысленны. Мне эти работники госбезопасности нужны. Страна видит во мне отца, но разве мы не слышали об отцеубийцах? Да, каждый день — это наша победа. Но, как сказал товарищ Сталин, побеждает в конечном счете только смерть. Ладно, заходите ко мне, но пистолет оставляйте за дверью».