Президент ощутил, как силы стремительно покидают его. Когда он поднял глаза от бумаги, лицо его было белым, лицо Р. — румяным. Гость уже видел себя со стороны: вот он ковыляет, спотыкаясь, а сзади на него надвигаются две пары блестящих сапог. Хозяин тоже представил, как президента тычком посылают на пол, потом помогают встать — одновременно наступая каблуком на руку. «Просим прощения, господин президент, в этом чертовом коридоре такая темень». И тут вспыхивает пушка-прожектор. Вождь партии раскурил сигару: мелькнувшая картина не испортила ему настроения. Он положил перед президентом заранее подготовленное заявление об отставке. Если подпишет, что был доносчиком и что по состоянию здоровья снимает с себя полномочия президента, получит щедрую пенсию, будет жить на тихой вилле, посвятив себя поэзии, — «Пока мы тут будем загибаться в политике». Один из членов Политбюро с надменным видом совал под нос президенту свою серебряную авторучку: «Подписывайте! Не валяйте дурака! Подписывайте!» Гость согнулся над столом, словно его уже допрашивали, поднял затравленный взгляд на мучителей: «Это — ложь. Не подпишу». Р., словно актер, играющий самодура, хлопнул в ладоши, и из-за плотной портьеры возник Г. в генеральском мундире, с пистолетом в руке. За ним — несколько человек в темной одежде, с театральными автоматами, магазин в которых был пуст. Президент в кольце вооруженных людей вышел, высоко подняв голову. Р., ерничая, крикнул вслед ему: «Благодарю за приятное общество». Президентский автомобиль, забитый людьми в темном, двинулся по извилистой дороге, ведущей в горы, и остановился в саду виллы в стиле необарокко.

Президентша нервничала: если муж не звонит, то почему он не приезжает, уже совсем поздно. Она была дамой властной и энергичной, как большинство мелкобуржуазных жен; когда у нее вдруг появился особняк, а вокруг замелькали телохранители, все это немного вскружило ей голову. Она любила, когда ее снимают: госпожа супруга президента открывает родильный дом, госпожа супруга то, госпожа супруга сё. Министерш было много, президентша — одна. «Позвони сама, — сказала ей Илона. — Мужики, когда пьют да о политике спорят, на часы смотреть забывают». Трубку снял сам Р.; нет, господина президента он не может позвать, тот уже спит, рано утром они вместе отправляются на охоту. «Разбудите его», — настаивала она. Р. положил трубку. Президентша снова набрала номер: она требует позвать мужа, ей нужно срочно поговорить с ним. «Хорошо, — сказал Р., — я пришлю за вами машину. Где вы находитесь? У X.? О, тогда ужин наверняка был великолепный. Мне вот ни разу еще не выпало удовольствия попробовать Илонкину стряпню. Видно, считают зазорным приглашать меня на ужин». Мы проводили госпожу президентшу на улицу; в машине сидели не те офицеры госбезопасности, которые обычно выполняли обязанности телохранителей при президенте. «Я этих не знаю», — шепнула нам президентша, прежде чем сесть в машину. Ее привезли в ту же необарочную виллу, еще недавно принадлежавшую шоколадному фабриканту; по стенам висели африканские маски; муж сидел, сгорбившись, над двумя листами бумаги. Он готов был уже подписать заявление об отставке, но хотел знать, что думает на этот счет жена. «Ты — первый человек государства, ты не должен допустить, чтобы тебя так опозорили». Муж с кислым видом показал на вооруженных людей в дверях. Супруга все цеплялась за рассеивающийся мираж: «А государственное собрание? Они же тебя избрали единогласно». «Да, государственное собрание, — задумчиво качал головой президент. — Ты всегда знаешь, душа моя, что правильно и что нет». Встав на цыпочки, он торжественно поцеловал жену, потом попросил позвать Г. — и элегантно разорвал оба листка. Г. тоже хлопнул в ладоши, в комнату ввалились люди в темной одежде, президента увезли в подвальный лабиринт, президентшу — в лагерь для интернированных.

11

Я попрощался у подъезда с четой X.; прощание длилось дольше, чем обычно. «Смотри, разбойник, будь осторожен», — расчувствовавшись, сказал X. «Ты тоже береги себя, старина», — бормотал я, тиская его плечи. Илона пригнула мою голову, поцеловала в обе щеки, смочив их слезами, и сунула мне в карман сверток: «Туг кусочек творожного пирога, съешь на завтрак. Ну что, сердцеед, дома холодная постель ждет? В таких случаях ох как кстати теплая задница хорошей жены». Я смотрел в землю: «Были уже со мной такие случаи; я знаю: так хуже. Я тогда ломал голову: она-то как выдержит?» «Глупый самец! Ты что, не знаешь, что у самок выдержки больше?» Я погладил ее седеющие волосы: «У тебя — наверняка. Но вот жене У. советовали подать на развод, чтоб не иметь с этим предателем ничего общего. И она попросила время на раздумье». X. передернул плечами: «Умная женщина. Она, конечно, подаст». Илона опустила глаза: «Подаст, — Она взглянула на мужа. — А я?» «А ты — глупая. Ты не подашь». X. мрачно покосился на фигуру в дождевике, застывшую на углу. «Одно утешение: никто ведь не заставляет человека жить любой ценой. Знаешь, в чем смысл всего этого? — На губах его появилась мальчишеская улыбка. — В том, что все случилось именно так. Только в этом. Спокойной ночи!»

Мы жили через площадь, напротив друг друга; между ветвями каштанов я видел окно X. Я смотрел на его рано поседевшую голову в круге света: читает Светония. В те годы он оттачивал свой юмор на смачных, изощренных гадостях, изобретаемых римскими императорами. Я лег; полная луна светила мне прямо в лицо; я потянулся к телефону: позвоню какой-нибудь женщине, пускай хватает такси и мчится сюда; но подумал с минуту и бросил трубку: «Что ты будешь делать, когда останешься совсем один?» Мне снились кошмары; чтобы стряхнуть их, я сел в постели. Между кронами каштанов — освещенная комната X., четверо-пятеро незнакомых мужчин снимают книги с полки. Я быстро оделся, вынул из ящика стола револьвер; грабители это, бессмысленно успокаивал я себя. Но с каких это пор грабителей интересуют книги? За углом — три машины, в каждой — шофер с сигаретой. Прыгая через ступеньку, я взбежал по лестнице; с пистолетом в руке пинком открыл дверь. Они тоже выхватили оружие. «У нас превосходство в огневой силе, товарищ Т.», — сказал один из них, офицер госбезопасности. Я знал его еще по лагерю военнопленных: стоя в очереди, он бритвой вспорол рюкзак пленного немца, оказавшегося перед ним, и подставил под него свой мешок. А когда немец открыл было рот, схватил его сзади за шею и задушил. Две трети их роты погибло, потому что немцы гнали их в атаку пулеметным огнем. Его прислали ко мне на допрос: энкавэдэшников стычки между пленными не интересовали. «Прикажите меня расстрелять, только скорее. Если не поспешите, я сдохну от дизентерии. Или отошлите в обычный лагерь для военнопленных», — ухмылялся он мне в лицо. Я мог бы отдать его пленным немцам, но не стал делать этого: все мы достаточно уже убивали. И вот он здесь: энергичный, цветущий, он распоряжается обыском; его люди перетрясли все книги — нет ли в них спрятанной записки. «Его уже увели, — сказала Илона. — Все бумаги собрали, на которых хоть слово написано его рукой. Когда раздался звонок, он приподнялся на локте в постели: „Видишь, вот оно“. В глазах его была такая горечь! С той минуты он больше ни слова не произнес». Майор попросил у нее корзину для белья, чтобы отнести в ней бумаги. Илона замахала руками: «Еще чего! Вам отдашь — и с концами! Где я нынче такую корзину найду?» Меня попросили уйти; спрятав пистолет в карман, я, как побитый, побрел вниз по лестнице. Горечь, звучавшая в словах X., относилась не только к тем, кто придет его арестовывать. Мы сами заслужили эти предрассветные обыски и аресты; мы не были ремесленниками террора, но создавали для него пространство и возможности. Мы улыбались, как зазывалы у входа в притон. Придя домой, я собрал и бросил в печку все свои записи. Не только из осторожности: мне стало спокойнее на душе, когда я увидел, как мои умствования превращаются в пепел.