Я принесла нюхательную соль и привела ее в чувство, а потом госпожа услышала гул голосов.

Вечером того же дня в дверь моей комнаты постучали. На пороге стояла Нина с распухшими глазами.

– Мама наказала тебя? – спросила она. – Я должна знать.

С тех пор как умер господин Гримке, госпожа часто поколачивала Минту тростью, и коричневые руки горничной вечно были в черных синяках. Неудивительно, что Минта ходила к Сейбу в каретный сарай за утешением. Иногда доставалось и нам с Фиби. Госпожа набрасывалась даже на Тетку, чего не бывало прежде. Но Тетка не сдавалась. Однажды я услышала, как она сказала госпоже: «Бина и другие проданные вами – счастливчики».

Нина рассказывала:

– Я пыталась сказать маме, что сама попросила тебя снять ботинок.

Я вытянула руку и показала ей рубец.

– Трость? – спросила Нина.

– Один удар, но приличный. А с тобой что она сделала?

– В основном сильно ругала. Девочки больше не будут собираться.

– Это уж точно, – сказала я.

У нее был такой расстроенный вид, что я добавила:

– Но ты же пыталась.

Ее глаза наполнились слезами, и я протянула ей свой чистый головной шарф. Нина опустилась в кресло-качалку и зарылась в него лицом. То ли она плакала от неудачи с молитвенным обществом, то ли тосковала по Саре и общению с людьми.

Нарыдавшись вволю, она пошла к себе, а я зажгла свечу и, сидя при колеблющемся свете, представляла лоскутное одеяло на кровати Денмарка, а внутри – потайной карман, в котором спрятан список с именами. Эти люди были готовы отдать жизнь за свободу. В день, когда я придумала тайник для списка, у Сьюзен в доме не нашлось ни одного лоскутного одеяла – только обычные шерстяные. Я сшила из обрезков новое одеяло – красные квадраты и черные треугольники – любимые мамины цвета. Улетающие дрозды.

Денмарк считал, что ничего не изменится, пока не прольется кровь. Качаясь в кресле, я думала о Нине, о ее лекциях для пяти избалованных белых девиц и о Саре, которую настолько не устраивал ее мир, что ей пришлось его покинуть. Они делали добрые дела, но я понимала: этого недостаточно для борьбы с жестокостью и несправедливостью.

Приближалось возмездие, и нам предстояло пожертвовать собой. И единственный путь – пролить кровь. Я была рада, что Сара сейчас в стороне от опасности, но надо уберечь Нину. Я говорила себе: «Да не затрепещет сердце твое. Да не дрогнет оно».

Сара

Я развернула хрустящую белую скатерть и встряхнула ее, превратив на миг в овальное облачко, которое опустилось на сосновые иголки.

– Обычно мы не используем ее для пикников, – сложив руки на груди, изрекла Кэтрин.

Ее замечания в мой адрес напоминали молитвы – возвышенные, ежедневные и суровые. Теперь я была начеку. Учила детей, но старалась не проявлять к ним материнской заботы. Уступала Кэтрин во всех домашних делах: если она по ошибке сыпала соль в пирог, я делала вид, что не замечаю. Что касается Израэля, я даже не смотрела на него в присутствии Кэтрин.

– …Извините, – ответила я, – …я думала, вы велели взять белую скатерть.

– Придется ее отбелить и заново накрахмалить. Остается только молить Бога, чтобы на земле не оказалось сосновой смолы.

«Господи, пусть там не будет смолы».

Сегодня, первого апреля, Бекки исполнилось семь лет. К тому же стоял первый теплый день в году. После зимы на Севере я начала особенно ценить тепло. До приезда сюда я никогда не видела снега; когда он пошел, небо Пенсильвании разверзлось огромным пуховым одеялом и весь мир покрылся белым пухом. Увидев это впервые, я выбежала на улицу и принялась ловить снежинки руками и языком. Они оседали на моих распущенных волосах. Израэль и дети ошарашенно наблюдали за мной из окна. Но как только снег превратился в мокрую кашу, мое восхищение прошло. Казалось, мир окунулся в вечные сумерки, обесцветился, пейзажи стали черно-белыми. Пусть в каминах ревело пламя, я, южанка, промерзала до костей.

Пикник придумала я. Квакеры не отмечали праздников – все дни считались одинаковыми, и проживать их надо было с одинаковой простотой. Однако Израэль отклонялся от этого правила в дни рождения детей. Первого апреля он работал дома, закрывшись в кабинете со своими счетами, векселями и гроссбухом. У меня хватило ума не обращаться к Кэтрин с этой причудой, и в середине утра я постучалась к нему.

– …Весна пришла, – начала я. – Как бы не пропустить ее… Пикник всем нам пойдет на пользу, и вы повидаете Бекки. Она так счастлива, что ей уже семь… Небольшой праздник не повредит, правда ведь?

Он отложил в сторону счетную книгу и посмотрел на меня с робкой, беззащитной улыбкой. Уже несколько месяцев он не прикасался ко мне. Осенью Израэль часто брал меня за руку или обнимал за талию, когда мы поднимались по холму от пруда. Потом наступила зима, прогулки прекратились, и он ушел в себя, словно впал в зимнюю спячку. Я не понимала, что случилось, пока однажды в январе Кэтрин не объявила, что наступила вторая годовщина со смерти Ребекки. Она с угрюмым оживлением объясняла, как глубоко скорбит ее брат – этой зимой даже сильнее, чем в прошлом году.

– Ладно, устройте пикник, но без праздничного торта, – разрешил Израэль.

– Я и не мечтаю о чем-то столь депрессивном, как торт, – поддразнила его я с улыбкой, и он открыто рассмеялся.

– Вы тоже приходите, – добавила я.

Он перевел взгляд на медальон, лежащий на столе, – тот самый, с нарциссами и выгравированным именем его жены.

– Возможно, – ответил он. – У меня очень много работы.

– Что ж, постарайтесь все же присоединиться к нам. Дети будут рады.

Я ушла, стараясь не сердиться на его изменчивый нрав: сегодня он мог обнимать меня, а завтра стать холодным и неприветливым.

Сейчас, глядя на белую скатерть, расстеленную на лужайке, я ощущала даже не разочарование – гнев. Он не пришел.

Мы с Кэтрин разложили угощение из корзины – дюжину вареных яиц, морковь, две буханки хлеба, яблочное повидло и мягкий сыр, который Кэтрин сама делала из сливок. Дети сорвали на опушке леса пучок мяты и растерли листья между пальцами. В воздухе разлился свежий аромат.

– О-о! – воскликнула Кэтрин.

Она смотрела в сторону дома, откуда к нам по бурой траве широкими шагами шел Израэль.

Мы ели, сидя на земле и глядя на яркий небесный купол. Когда с едой покончили, Кэтрин достала из корзины имбирный пряник, разрезала его и сложила куски пирамидой.

– Верхний кусочек тебе, Бекки, – сказала она.

Было очевидно, что Кэтрин любит эту девочку и остальных детей. Мне стало стыдно за нехорошие мысли о ней. Дети расхватали пряник и разбежались – мальчики к лесным зарослям, а девочки стали собирать первые пробивающиеся из земли цветы. Кэтрин собирала посуду, и тут я совершила ужасную ошибку.