У Сноу на руках были все доказательства, что холеру вызывают не миазмы, а грязная вода. Но своими открытиями он расшатывал устои теории миазмов: с таким же успехом он мог бы сообщить современным биологам, что обнаружил жизнь на Луне. Крамольное заявление ниспровергало принципы, которыми медицина и врачебная практика руководствовались столетиями.

Медицинские авторитеты реагировали примерно так же, как участники эксперимента с аномальными картами. Пытались назвать красную шестерку пик черной, втискивая открытия Сноу в прокрустово ложе миазматической теории. Управление здравоохранения собрало комиссию, которой предстояло рассмотреть его гипотезу. Несмотря на ажиотаж, отвергать ее с порога комиссия не спешила – скорее всего, потому, что Сноу, хоть и не имел опыта в данной сфере, был значимой фигурой для медицинских светил, поскольку давал хлороформ королеве во время родов и состоял председателем Лондонского медицинского общества. Поэтому в обширном отчете – более 300 страниц плюс 352-страничное приложение с 98 таблицами, 8 графиками и 32 цветными вставками – комиссия согласилась, что холера действительно может распространяться в воде. Но это не значит, делали оговорку составители отчета, что Гиппократовы принципы ошибочны. Холера может плодиться как в воде, так и в воздухе, сообщала комиссия, и решающую роль играет воздух. «Сложно сказать, какая из этих сред стала основной для брожения отравляющей субстанции, – писала комиссия, – но в целом «не вызывает сомнений, что воздействие… принадлежит скорее воздуху, чем воде»{449}.

Кого-то другого эта завуалированная отповедь могла бы обескуражить, но только не Сноу. Он продолжал настаивать на ошибочности миазматической теории, и в конце концов медицинским авторитетам пришлось пойти на прямую конфронтацию. Вскоре после сданного комиссией доклада Сноу выступил свидетелем на парламентском слушании против лоббируемого Управлением здравоохранения билля, который угрожал промышленным предприятиям, источающим миазмы. Парламентарии приняли его антимиазматическую позицию в штыки. «Правильно ли понимает комиссия, что, как бы ни был отвратителен запах, издаваемый предприятиями, где варятся кости, вы утверждаете, что для здоровья окрестных жителей в нем ничего пагубного нет?» – уточнил председатель. Сноу подтвердил. «Вы хотите сказать, – допытывались парламентарии, – что вдыхание воздуха, отравленного разлагающейся материей, будь то животного или растительного происхождения, не будет крайне вредно для здоровья?»

Сноу оставался несгибаем, а парламентарии явно срывались на истерику. «Разве вам неизвестно, что от вдыхания отравленного воздуха человеку сразу же становится дурно? ‹…› Вы никогда не слышали, что тлетворный гнилостный дух отравляет кровь? ‹…› Вы не знаете, что резкий неприятный запах имеет тошнотворный эффект? ‹…› Вы будете отрицать, что сыпной тиф наблюдается в основном там, где имеются открытые сточные воды?»{450}

Ведущий британский медицинский журнал The Lancet, отзываясь об упорстве, с которым Сноу противостоял биллю на слушании, обвинил его в предательстве интересов здравоохранения. «Почему… доктор Сноу одинок в своем мнении? Может ли он подкрепить свои утверждения фактами? – кипятилась редакция журнала. – Нет! Но у него имеется теория – будто животные останки могут быть вредоносными только при проглатывании! ‹…› Источник, из которого доктор Сноу черпает свои санитарные истины, не что иное, как городская канализация. ‹…› Его любимого конька занесло так, что он свалился в сточную канаву и увяз там по уши»{451}.

В пику Сноу в июле 1855 года парламент одобрил «противозловонный» билль Управления здравоохранения. Если не считать того, что приходские власти Сохо удалось убедить снять рычаг с зараженной колонки на Брод-стрит (на вспышку холеры это, впрочем, вряд ли повлияло, поскольку та к тому времени уже угасла), открытия Сноу по поводу холеры почти не всколыхнули застойную гладь миазматизма.

В 1858 году Сноу перестал заниматься холерой, бросив все силы на свой фундаментальный труд по анестезии «О хлороформе и других анестетиках». Десятого июня, когда он дописывал последние строки, его хватил удар – парализующий инсульт, от которого он рухнул на пол прямо у письменного стола{452}. Шесть дней спустя он скончался. Журнал The Lancet, так и не простивший Сноу нападок на миазматизм, напечатал лаконичный некролог, намеренно обходящий молчанием провокационные труды о холере{453}.

* * *

Поскольку с подрывными альтернативами медицинская верхушка расправилась, рядовые врачи XIX века продолжали придерживаться гиппократовых методов лечения. Вековые устои остались в неприкосновенности.

Но и холере наступило раздолье.

Принятые в XIX веке методы лечения холеры увеличили статистику смертности с 50 до 70 %{454}. Считая рвоту и диарею способами организма очиститься от яда, врачи пичкали больных снадобьями, которые только усиливали губительные симптомы. Больным давали каломель – токсичный хлорид ртути, способствующий рвоте и поносу{455}. (Американский врач и начальник медицинской службы Континентальной армии Бенджамин Раш называл каломель «надежным и почти универсальным средством».){456} Врачи, в буквальном смысле, травили им своих пациентов до тех пор, пока у больного не начиналось обильное слюноотделение, рот его не становился коричневым, а у дыхания не появлялся металлический привкус – типичные для сегодняшних врачей признаки ртутного отравления{457}.

Пациентам «отворяли кровь». Кровопускание применялось как средство от любой болезни испокон веков, его пропагандировал и сам Гален. Каждую весну к докторам выстраивались очереди на кровопускание – неизменная практика со времен Средневековья{458}. Считалось, что избавление от лишней крови восстанавливает четыре телесные жидкости – или четыре «гумора», – взаимодействие которых друг с другом и с окружающей средой определяло состояние здоровья. Для больных холерой лекари считали кровопускание особенно полезным – как возможность избавиться от необычно темной, густой крови (которую пытался нормализировать Стивенс и которая сейчас рассматривается как признак обезвоживания){459}. «Все практикующие врачи, достаточно имевшие дело с этой болезнью и писавшие о ней, сходятся в одном: огромном преимуществе отворения крови в начале болезни», – отмечал доктор Джордж Тейлор в журнале The Lancet в 1831 году{460}.