Летом 1858 года город «расплавился» от жары. Ей предшествовала засуха, из-за которой Темза обмелела и обнажился толстый слой нечистот, наросший по берегам. Когда температура зашкалила за 38 градусов, унавоженные берега обмелевшей реки начали источать невыносимую вонь{472}.

Газеты окрестили ее «Великим зловонием».

Для горожан, уверенных, что болезни возникают от дурного запаха, «Великое зловоние» означало катастрофу. Началась паника. «Что будет с нами, лондонцами, в год 1858 от Рождества Христова? – вопрошал British Medical Journal. – Неужели огромный мегаполис выкосит мор?» «Кругом вопли и призывы что-то с этим делать!» – писал The Medical Times and Review. «Мы знаем, что зловоние от берегов и самой воды настолько сильно, – писал The Lancet, – что даже сильным и здоровым делается дурно вплоть до рвоты и что от него бывает лихорадка»{473}. Людей «сражали наповал вонь, – добавлял Journal of Public Health and Sanitary Review, – и разные смертельные болезни, зарождающиеся на речных берегах». «Река смердит, – писала газета City Press, – и тот, кто хоть раз вдохнул этот смрад, не забудет его до самой смерти, которая, если ему повезет, наступит не в сей же момент»{474}.

Никогда еще Темза так не воняла. И, что еще важнее, никогда прежде ее вонь не била в нос самым могущественным людям города. После недавней реконструкции у Вестминстерского дворца, где заседал парламент, появился речной фасад длиной около 250 метров{475}. А сложная система вентиляции, которая защищала зал заседаний от миазмов – и которая не пропустила бы в палаты речную вонь, – была разобрана. В эту систему свежий воздух поступал с верхушки одной из девяностометровых башен дворца, фильтровался через влажные простыни и орошался водой, а затем направлялся в палаты парламента через тысячи крохотных отверстий в полу. Для уменьшения сквозняков пол поверх отверстий застилали грубым ковром из конского волоса. «Отработанный» воздух вытягивался через встроенные в стеклянный потолок воздуховоды. Окна залов парламента, за которыми витал лондонский смрад, просто не открывали{476}.

Но, когда в 1852 году парламентарии начали жаловаться на дурноту, во всем обвинили вентиляцию, а ее разработчика (которого The Times назвала «воздушным Гаем Фоксом[18]») уволили{477}. Обязанность ограждать членов парламента от миазмов перешла к Голдсуорси Герни – тому самому, который считал, что лондонская канализация может и дальше сливать нечистоты в реку, главное – сжигать газы. Первым делом он отворил окна, обеспечив лондонской верхушке личное знакомство с видами, звуками и запахами протекающей под окнами реки.

В открытые окна речного фасада парламента начало просачиваться «Великое зловоние»{478}. Законодатели покинули библиотеку и палаты, боясь «пасть жертвами тлетворного духа реки Темзы», писала The Times. Председатель палаты общин бежал, зажав нос платком. Залы заседаний палаты лордов стояли пустыми. Ходили обеспокоенные слухи, что парламент переедет в другое здание. Из-за смрада пришлось прервать слушания в Королевском суде: медики предупреждали, что оставаться в пропахшем зале «опасно для жизни присяжных, сторон и свидетелей». Под конец июня, когда «Великое зловоние» окутало и пропитало весь дворец, Герни уведомил начальство, что снимает с себя ответственность за здоровье находящихся в здании парламента{479}.

Испугавшись, что начнется мор, парламентарии провели закон, ускоряющий перестройку канализации. Выбрать направление действий теперь стало проще: поскольку Герни оказался не у дел, был принят альтернативный проект, разработанный инженером Джозефом Базалджеттом. Он предлагал построить систему перехватывающих коллекторов, направляющих все лондонские газы – и нечистоты – ниже лондонского течения Темзы, за городскую черту. Открытые Голдсуорси Герни окна оказались более действенным аргументом, чем карта Джона Сноу. К 1875 году новая канализация была построена, Базалджетт произведен в рыцари, Темза избавилась от канализационных стоков, и холера в городе больше не появлялась.

Между тем идею, что холера передается через зараженную отходами жизнедеятельности воду, официальная медицина продолжала отвергать{480}.

Точно так же ее отвергали и в Нью-Йорке, занявшемся очисткой своего водоснабжения примерно в то же время. Там основным стимулом послужила потребность городских пивоваров в более вкусной воде для пива. На протяжении 50 лет – и двух ураганных эпидемий холеры – Manhattan Company снабжала ньюйоркцев загрязненными грунтовыми водами, невзирая на стенания о невыносимом привкусе и о нехватке напора для тушения пожаров и мытья улиц. Но стоило к хору недовольных присоединиться пивоварам, которые проигрывали конкурентам из-за качества воды, и благоволящий предпринимателям городской совет наконец взялся уладить проблему{481}. К тому времени объемов Бронкса уже не хватало, чтобы обеспечить город чистой водой, и пришлось вести сорокадвухмильный водовод от дальней реки Кротон{482}.

Воду из Кротона начали подавать в Нью-Йорк в 1842 году{483}. Поначалу заказчиков было немного, но, когда в 1849 году в городе вспыхнула холера, они потянулись тысячами. К 1850 году годовой доход департамента водоснабжения вырос по сравнению с предыдущим годом почти вдвое. Полноводный Кротон дал городу возможность промыть застойные сточные трубы, и в 1850-х нью-йоркская канализационная сеть начала расширяться. К 1865 году город протянул двести миль канализационных труб, спускающих его отходы в реки. Последняя вспышка холеры в Нью-Йорке, случившаяся в 1866 году, унесла менее 600 жизней. Больше эта болезнь в город не возвращалась{484}.