— Я знаю этого негодяя, мадам, — сказал он. — Это слуга короля, занимающийся туалетом. Он признался, что вытащил ключ из кармана его величества, когда король спал.

Это был невысокий человек, а камердинер был высоким и сильным, и я была благодарна ему, в противном случае для меня все кончилось бы той ночью. Нет никакого сомнения в том, что этот жалкий негодяй думал заслужить одобрение толпы за то, что он намеревался совершить, — ведь они постоянно кричали об этом.

— Я запру его, мадам, — сказал камердинер.

— Нет, — ответила я. — Отпусти его. Открой дверь и выведи его из дворца. Он пришел убить меня, и если бы ему это удалось, то завтра народ с триумфом носил бы его на руках.

Слуга повиновался, и, когда он вернулся, я поблагодарила его и сказала, что сожалею, что он подвергался из-за меня опасности. На это он ответил, что ничего не боится и что у него есть пара очень хороших пистолетов, которые он всегда носит с собой, чтобы защитить меня.

Подобные случаи всегда глубоко трогали меня, и я сказала мадам Кампан, когда мы вернулись в спальню, что доброту людей, подобных ей и этому слуге, я никогда раньше не ценила, но сейчас, в это ужасное время, она нашла отклик в моей душе.

Она была тронута. Она решила заменить все замки на следующий день. Она также проследила, чтобы их заменили и у короля.

Для нас настало время большого Террора. Казалось, что столицу заполнил новый вид мужчин — невысоких, очень смуглых, гибких, свирепых и жаждущих крови — людей с юга, из Марселя.

С собой они принесли песню, написанную Роже де Лилем, одним из их офицеров. Ее назвали «Марсельезой». Скоро мы услышали, как ее распевают по всему Парижу. Призывающие к кровопролитию слова сочетались с вызывающе бравурной мелодией — она не могла не завоевать популярности. Она сменила распространенную до сих пор песенку «Саira»[3], и каждый раз, когда я слышала «Марсельезу», она заставляла меня вздрагивать. Она преследовала меня. Мне казалось, я слышала ее ночью, когда пробуждалась от тревожной дремоты, так как в течение этих ночей я совсем не могла спать. Allons, enfants de la Patrie[4].

Парки у наших апартаментов были всегда заполнены толпами людей. Они заглядывали в окна. В любой момент маленькая искра могла вызвать большой пожар. Откуда нам было знать, переживая час за часом, какие зверства нас ожидают? Уличные торговцы кричали о своих товарах под моим окном. «Скандальная жизнь Марии Антуанетты», — кричали они. Они продавали фигурки, изображавшие меня в различных неприличных положениях с мужчинами и женщинами.

— Зачем мне цепляться за жизнь? — спрашивала я у мадам Кампан. — Зачем принимать меры предосторожности для спасения жизни, которая не заслуживает того?

Я писала Акселю об ужасах нашей жизни. И указывала, что если наши друзья не выпустят манифест о том, что Париж будет атакован, если нам будет причинен какой-либо вред, то нас очень скоро убьют.

Аксель, я знала, делал все возможное. Во всяком случае, никто так неустанно не старался, как он.

Если бы только король обладал энергией Акселя! Я пыталась побудить его к действию. Под нашими окнами стояла стража. Если он покажется им, то такого предводителя они будут уважать. Я видела, как даже наиболее неотесанные революционеры испытывали благоговейный страх перед малейшим проявлением королевского достоинства. Я умоляла его выйти к солдатам якобы для проведения смотра.

Он кивнул. Он был уверен, что я права. Он вышел, но было горько видеть его семенящим между шеренгами солдат. Он стал толстым и неуклюжим, потому что ему больше не разрешали выезжать на охоту.

— Я верю вам, — сказал он им. — Я уверен в моей гвардии.

Я услышала хихиканье и увидела, как из шеренги вышел один человек и пошел вслед за ним, подражая его неуклюжей походке. Королю была необходима величественная осанка. Я оказалась в дураках, ожидая этого от Людовика.

Я почувствовала облегчение, когда он пришел обратно. Я отвернулась — мне не хотелось видеть унижения на его лице.

— Лафайет спасет нас от этих фанатиков, — сказал он с одышкой. — Не следует отчаиваться.

— Хотела бы я знать, — возразила я с горечью, — кто спасет нас от монсеньора де Лафайета.

Напряжение достигло предела, когда герцог Брауншвейгский выпустил в Кобленце манифест. Против Парижа будет применена военная сила, если против короля и королевы будет допущено какое-либо насилие или оскорбление.

Манифест послужил сигналом, которого здесь ожидали. Подстрекатели заработали с еще большей активностью, чем когда-либо. По всему Парижу люди маршировали группами — санкюлиты и одетые в лохмотья мужчины с юга. Проходя по улицам, они распевали: «Allons, enfants de la Patrie…»

Они утверждали, что мы в Тюильри подготавливаем контрреволюцию.

Десятого августа поднялись предместья, и их целью был Тюильри.

Мы чувствовали приближение шторма. Всю ночь с девятого на десятое августа я не снимала одежды. Я бродила по коридорам, сопровождаемая мадам Кампан и принцессой де Ламбаль. Король спал, хотя и полностью одетый. По всему городу зазвонили колокола, и к нам присоединилась Елизавета.

Мы вместе наблюдали, как занимался рассвет. Было около четырех часов утра, на небе поднималось кроваво-красное солнце.

Я сказала Елизавете:

— Париж, должно быть, видел уже нечто подобное при резне в Варфоломеевскую ночь. Она схватила мою руку и сжала ее.

— Мы должны держаться вместе. Я ответила:

— Если мое время придет, а вы переживете меня…

Она кивнула.

— Дети, конечно. Они будут как мои собственные.

Неожиданно наступила тишина, когда прекратили звонить колокола, и это вызывало еще большую тревогу, чем их звон. Маркиз де Манда, командир Национальной гвардии, неоднократно спасавший нас от смерти, был вызван в ратушу. Мы видели, как он отбыл, полный дурных предчувствий, и вскоре после этого в Тюильри примчался гонец, рассказавший нам, что маркиз был зверски убит по дороге в ратушу, а его труп брошен в Сену. Я знала, что катастрофа очень близка.

Прискакал верхом генеральный прокурор Парижа. Он спросил короля. Людовик поднялся с кровати, его одежда была в беспорядке, парик съехал, он еще не совсем очнулся от сна.

— Выступили предместья, — заявил генеральный прокурор. — Они идут ко дворцу. Они намерены устроить резню.

Король заявил, что он верит в Национальную гвардию.

О, Боже, подумала я, его сентиментальность приведет к тому, что нас всех убьют!

Все гвардейцы разместились вокруг дворца, но некоторые бросали угрюмые взгляды. Я вспомнила, как они насмехались над Людовиком, когда он пытался провести смотр, вспомнила человека, который вышел из строя и передразнивал его.