Этот упрек не относился к Хьюиту: Хелен думала о знакомых ей умных, честных, интересных молодых людях, типичным примером которых был Хёрст, и задавалась вопросом, неужели работа мысли и ученость обязательно должны так уродовать их тела и возносить их сознание на высочайшую башню, с вершины которой человеческий род кажется им чем-то вроде крыс или мышей, копошащихся внизу.

«А будущее? — подумала она, представляя, как мужская часть человечества все больше уподобляется Хёрсту, а женская — Рэчел. — О нет, — заключила она, взглянув на него. — За тебя никто не пойдет. Что ж, значит, будущее человечества — в руках Сьюзен и Артура. Нет, это ужасно. В руках тех, кто трудится на земле, причем вовсе не англичан, а русских и китайцев». Этот ход мыслей не принес ей удовлетворения и был прерван Сент-Джоном, который начал беседу заново:

— Жаль, вы не знаете Беннетта. Он чудеснейший человек в мире.

— Беннетт? — спросила она.

Сент-Джон почувствовал себя более непринужденно, оставил свою сосредоточенно-отрывистую манеру разговора и объяснил, что Беннетт живет на старой ветряной мельнице в шести милях от Кембриджа. Образ его жизни, по мнению Сент-Джона, идеален, он совершенно одинок, очень прост, заботит его лишь истинная сущность вещей, он всегда готов поговорить, исключительно скромен, хотя обладает глубочайшим умом.

— Вам не кажется, — спросил Сент-Джон, закончив описывать Беннетта, — что по сравнению с этим все выглядит довольно шатко? Вы заметили за чаем, как бедняге Хьюиту пришлось сменить тему беседы? Как они все были готовы наброситься на меня, потому что, по их мнению, я собирался произнести нечто неподобающее? А я вовсе не собирался. Окажись при этом Беннетт, он сказал бы все, что хотел, а не то просто встал бы и ушел. Это все довольно сильно портит характер — если не обладаешь таким характером, как у Беннетта. Можно стать злым. По-вашему, я злой?

Хелен не ответила, и он продолжил:

— Конечно, я злой, отвратительно злой, и мне самому это противно. Но хуже всего во мне, что я завистлив. Я завидую всем. Не выношу людей, которые что-то делают лучше, чем я, — вплоть до нелепости, — например, официантов, умеющих носить горы тарелок, даже Артура, потому что Сьюзен влюблена в него. Я хочу, чтобы люди мне симпатизировали, но тщетно. В том числе из-за моей внешности, полагаю. Хотя говорить, что во мне есть еврейская кровь, — совершенная ложь; между прочим, мы, Хёрсты из Хёрстберн-Холла, живем в Норфолке по меньшей мере уже три столетия. Наверное, ужасно приятно быть такой, как вы, — вы всем сразу нравитесь.

— Уверяю вас, это не так, — засмеялась Хелен.

— Так, — убежденно сказал Хёрст. — Во-первых, вы самая красивая женщина из всех, кого я видел. Во-вторых, вы исключительно приятный человек.

Если бы Хёрст взглянул на нее вместо того, чтобы пристально смотреть в свою чашку, он увидел бы, что Хелен покраснела — отчасти от удовольствия, отчасти от прилива нежности к молодому человеку, который только что казался ей — и еще покажется — таким безобразным и ограниченным. Она жалела его, поскольку подозревала, что он страдает, и он был интересен ей, потому что многое из сказанного им казалось ей верным; она приветствовала нравственные принципы молодого поколения, и все-таки она чувствовала себя стесненно. Хелен безотчетно захотела скрыться за чем-то ярким и безличным, что можно держать в руках, и поэтому она сходила в дом и вернулась со своей вышивкой. Но вышивка Хёрста не интересовала, он даже не взглянул на нее.

— Насчет мисс Винрэс… — начал он. — Послушайте, давайте будем друг для друга Сент-Джоном и Хелен, Рэчел и Теренсом? Что она за человек? Мыслит ли она, чувствует ли, или она что-то вроде табуретки?

— О нет, — сказала Хелен с большим убеждением. В результате своих наблюдений во время чаепития она засомневалась, что Хёрст — тот человек, который должен заниматься образованием Рэчел. Хелен питала все больший интерес к племяннице и все больше симпатизировала ей; какие-то качества Рэчел ей совсем не нравились, другие радовали, в целом же она ощущала в ней живую, пусть еще не сформировавшуюся личность, открытую всему новому, не всегда удачливую в своих экспериментах, но обладающую некой внутренней силой и способностью чувствовать. А еще в глубине души она была привязана к Рэчел нерушимыми и необъяснимыми узами женской общности. — Она кажется рассеянной, но у нее есть воля, — сказала Хелен, как будто во время паузы она провела смотр достоинствам Рэчел.

Вышивание, над которым приходилось думать, поскольку рисунок был сложным, а цвета следовало тщательно подбирать, прерывало беседу, когда Хелен погружалась в свою коллекцию шелковых клубочков или, слегка откинув голову назад и прищурив глаза, оценивала свое творение в целом. Поэтому на слова Хёрста: «Я приглашу ее погулять», — она лишь ответила: «М-м».

Вероятно, эта раздвоенность внимания его обижала. Он сидел молча, неотрывно смотря на Хелен.

— Вы совершенно счастливы, — наконец заявил он.

— Да? — спросила Хелен, втыкая иглу.

— Брак, я полагаю.

— Да, — сказала Хелен, осторожно вытягивая иглу.

— Дети?

— Да, — сказала Хелен, опять втыкая иглу. — Не знаю, почему я счастлива, — вдруг засмеялась она, посмотрев ему прямо в глаза. Последовала значительная пауза.

— Между нами пропасть, — сказал Сент-Джон. Его голос звучал так, будто исходил из глубокой пещеры в скалах. — Вы бесконечно проще меня. С женщинами всегда так, конечно. В том-то и трудность. Никогда не понятно, как женщина делает умозаключения. Наверное, вы все время думаете: «Ах, какой мерзкий молодой человек!»

Хелен смотрела на него, держа в руке иглу. Его голова была видна ей на фоне темной пирамиды магнолии. Поставив одну ногу на перекладину стула и отведя локоть, она сидела в позе швеи и олицетворяла всей своей фигурой величие древней женщины, вьющей нить судьбы, величие, к которому приобщаются и многие современные женщины, когда берутся за мытье или шитье. Сент-Джон посмотрел на нее.

— Вы, я полагаю, за всю свою жизнь никого ни разу не похвалили, — сказал он ни с того ни с сего.

— Ридли я сильно балую, — заметила Хелен.

— Я спрошу у вас прямо: я вам симпатичен?

После некоторой паузы она ответила:

— Да, безусловно.

— Слава Богу! — воскликнул он. — Это подарок судьбы. Знаете, — продолжил он с чувством, — мне хочется нравиться вам более, чем кому-либо.

— А как же пятеро философов? — спросила Хелен со смешком, мягко, но уверенно делая стежки. — Вы бы описали их.

Хёрст не испытывал особенного желания это делать, но, начав о них думать, он почувствовал облегчение и прилив сил. Далеко, на другой стороне земли, они сидели в прокуренных комнатах, выходящих в серые средневековые дворы, и казались замечательными, прямодушными, легкими в общении людьми, неизмеримо более утонченными в смысле чувств, чем здешняя компания. Они давали ему то, чего не могла дать ни одна женщина, даже Хелен. От воспоминаний у него потеплело на душе, и он стал дальше излагать миссис Эмброуз свою ситуацию. Остаться ли ему в Кембридже или пойти в адвокатуру? В один день он склонялся к одному, в другой — к другому. Хелен внимательно слушала. Наконец, безо всяких предисловий, она объявила свое решение: