— Что там? — спросил он слабым голосом, мотнув головой в сторону правого бока.

— Там у вас рваная рана. От когтей — то ли звериных, то ли человеческих — так дед говорит.

Ага, значит, был дед, — подумал он, но на всякий случай переспросил:

— Какой дед?

— Мой дед. Мы с ним тут вдвоем живем. — Он приподнялся.

— А где я? Как я тут оказался? — Елена присела на край кровати.

— Владислав, может быть, вы сначала сами скажете, как вы оказались в наших краях? — Он вздрогнул.

— Откуда вы знает мое имя?

— Вы бредили. Почти неделю. В бреду назвали себя. Вы Владислав. Верно?

Варяг так и подскочил, стиснув зубы от боли в боку.

— Верно. А что я еще в бреду говорил? — Она пожала плечами.

— Да так, какие-то бессвязные вещи. Вспоминали Вику. Потом Светлану. По-английски говорили. Потом, извините, несли сущую околесицу о каких-то пузырях и ангелах — я не поняла. Дед мой даже решил, что вы уж и не оправитесь. Вы крещеный?

— А что? — и Варяг вдруг вспомнил, что ведь он и в самом деле крещеный. Да что толку! Он и в церкви-то за всю жизнь был раз пять, не больше, и то из любопытства, а не по зову души. — Крещеный. Но неверующий.

— Это как же так? — искренне изумилась она. — Чтобы крещеный, да неверующий. Вы что же, грешник великий?

Он не ответил. Упал на подушку и закрыл глаза. Елена с интересом рассматривала его лицо, которое вот уже неделю пытливо изучала, стараясь разгадать загадку так заинтриговавшего ее незнакомца. Дед сказал, что, судя по ране, очень похоже на то, что его порвала рысь и, видно, пришел он издалека, с востока. Или с юга.

Скрипнула дверь в сенях. Дед пришел.

Елена встала и вышла в горенку. Потап вернулся из леса со своим старым ружьишком.

— Ну что, болезный не пришел в себя? — спросил Потап.

— Пришел. Вот только что поговорили… — Потап заметно оживился.

— Да что ты? Ну и о чем же?

— О том, кого он в бреду вспоминал.

— Ага! — Потап глянул на Елену. — Пойду-ка я к нему, попробую побеседовать. А ты нам не мешай.

Потап вошел тихо в спальню и притворил за собой дверку.

Он давно ждал гостя от Муллы. Но гость должен был прийти дней на пять раньше. И к тому же со стороны Голой скалы, а не наоборот. Да непременно в солдатской одежде, которую он, Потап, для него загодя раздобыл в Северопечерске у верного человека и оставил в дупле вместе с мешком еды.

Но тот, о ком писал ему в ксиве старик Мулла, не пришел. Что с ним сталось, Бог весть. Может, передумал, может, не добрался и сгинул по дороге. Этот, раненый, на него вряд ли похож. Пришел совсем с другой стороны, одет во что-то непонятное, да и пистолета при нем никакого не оказалось — значит, тайника у Голой скалы не посещал. Но то, что беглый, — это очевидно. Тут Потап не сомневался. Он беглых на своем веку повидал немало. Километрах в двадцати к востоку от скита была небольшая колония, наполовину пустая. Может, оттуда пришел. А может, вообще залетный из дальних краев…

Потап тронул больного за плечо. Тот открыл глаза.

— Здравствуй, голубчик. Как здоровье?

— Спасибо, отец, вроде оклемался.

— То-то и вижу. А был ты почти что при смерти. Как мы тебя с Ленкой дотащили сюда — сам не пойму.

— Откуда же вы меня тащили, отец? — Больной попытался было приподняться, но лицо его исказила гримаса боли.

— Да ты лежи, милый, лежи, — замахал руками Потап. — Силы береги. После такого заражения тебе надо месяц лежать в лежку да лапу сосать.

— Какого заражения? — не понял гость. Потап покачал головой.

— Да у тебя, паренек, чуть не гангрена начиналась — бок у тебя загноился так, что впору было ножом вырезать. Насилу вон Ленка травами тебя отпарила. А то уж и не знаю, как повернулось бы дело. Ты, я чай, в районную больницу не шибко желаешь попасть?

— Твоя правда, дед, — криво улыбнулся больной. — Мне там делать совсем нечего. Такому-то здоровому.

Потап искоса посмотрел на него, и в первый раз за недельное пребывание у них в доме гостя мелькнуло у старика подозрение: а может, это все же тот, кого к нему Мулла направил? Но Потап не стал торопить события, боясь, как бы не ляпнуть лишнего и не совершить роковую ошибку.

Потап когда-то имел приход в единственной церквушке Северопечерска. Наладился он туда сразу после войны. Приход был небогатый, но батюшка не бедствовал: в конце сороковых в церковь повалил народ — видно, тяжкие испытания военного лихолетья да вечная нужда мирной жизни оставляли местным мужикам и, в основном, бабам одну надежду. К ней они и льнули. Отец Потап служил по совести, за причастия лишку не требовал, соборовать и вовсе иногда бесплатно соглашался — словом, заслужил народное уважение. Но потом в начале шестидесятых, когда Хрущев вдруг объявил войну с религией, церковь закрыли, в ней разместили какой-то музей, который просуществовал лет пять, да потом и сам закрылся, а отец Потап ушел в тайгу и уединился. Если бы поблизости был монастырь, он бы точно ушел туда. А так он устроился на брошенном хуторе в лесу и своими руками возвел рядом с домом часовенку, о чем шепнул своим старым прихожанам, и те сами стали к нему изредка наезжать да привозили с собой верных людей. Так отец Потап и жил на своем хуторе как бы тайком. О его религиозной деятельности, или самодеятельности, как в шутку говаривали доброхоты, знали и местные власти, и милиция, но Потапа не трогали: а как его тронешь, если и отец, и мать начальника райотдела МВД Кольки Хруничева в пятьдесят первом в церкви у Потапа венчались, а в пятьдесят втором и Кольку там крестили. Но Потап о своей часовенке помалкивал, принимал скромные подношения прихожан — на них, да еще с огорода своего, да с леса и жил, прокармливая и себя, и племянницу. Когда в начале девяностых в Москве вдруг сильно возлюбили православие и все кому не лень начали строить храмы, председатель горисполкома даже вызвал к себе Потапа на чашку чая и прозрачно намекнул, что можно бы и церковь отреставрировать, и приход восстановить. Но Потап отказался, сославшись на возраст и болезни.

Но у Потапа был другой резон отказаться от заманчивого предложения. И этот резон оказался куда сильнее прочих. У него было важное дело, которому он себя уже давно и вполне сознательно посвятил — точно так же, как когда-то сознательно выбрал путь священства. Когда разорили его церковь, он не озлобился, даже и не осерчал. Скорее, огорчился. Но к чувству огорчения примешалось и еще одно чувство — недоумение. Он не понимал, что творит Советская власть с народом, к чему эти постоянные унижения, репрессии и издевательства.

Только одному человеку он мог задавать эти вопросы, зная, что услышит честный и мудрый ответ. Этому человеку Потап был обязан жизнью, о чем помнил всегда и всегда молился за него и почитал своим долгом оказывать ему посильную помощь. Их скрепляла давняя дружба, выросшая из случайной встречи, а потом судьба разметала их по разным краям необъятной России, но через много лет вновь свела вместе и с тех пор уже связь между ними не рвалась. Благодетель Потапа — именно так старец называл своего давнишнего спасителя — снова оказал ему помощь при совсем странных обстоятельствах в конце семидесятых.