— Хотела. Давно уже хотела. Но все как-то Бог сводил с хилыми, неуверенными в себе, ну точно как дети малые. А ты настоящий…

Ее пальцы побежали по вспотевшей коже груди, добрались до синего абриса татуировки, хорошо просматривавшейся в лунном свете.

— Ты кто, Владислав?

Он провел загрубевшей ладонью по ее волосам, скользнул по щеке.

— Да что ж вы меня с дедом пытаете-то? Владислав Костиков я. Из Самары. В лесу заблудился.

Она приподнялась в кровати. Лунный свет упал на ее обнаженное плечо и заиграл таинственными бликами на коже.

— Понимаешь, Владислав… Костиков. И я, и дедушка видели эту твою татуировку. Дед мне сказал, что это воровская наколка. Он знает…

Варяг сглотнул слюну. Его охватило странное чувство: ему почему-то очень не хотелось врать этой милой, искренней женщине, которая неделю выхаживала его, быть может, от смерти спасла. Но и выкладывать ей все, что у него на душе накопилось, он тоже не мог.

— Ты знаешь, я тебе одно могу сказать, — начал он глухо. — Я не из Екатеринбурга пришел. Но я действительно в лесу заплутал. И меня действительно рысь порвала, потом я еще с какими-то бродягами сцепился — они меня чуть не порезали. Я защищался, как мог. Кажется, в драке кого-то сам пырнул ножом, а потом еле ноги унес. Это правда. Но больше я тебе сказать ничего не могу. Извини, Елена. — Он закрыл глаза. — А теперь прошу тебя, уходи. Мне надо одному побыть.

Она надела длинную рубашку и выскочила из комнаты.

Наутро ни он, ни она ни взглядом, ни словом не дали деду Потапу повода для тревожных догадок.

Варяг впервые за неделю своего пребывания здесь поднялся с кровати и вышел на свежий воздух. Вышел — и едва не задохнулся от пьянящего коктейля лесных ароматов. Он присел на лавку перед домом. Следом за ним вышел и отец Потап.

— Ну как спалось, Владислав? — полюбопытствовал дед. — Ты, я вижу, сегодня уже лицом другой — посвежел, совсем на поправку пошел, парень. — Дед помолчал. — У меня Еленка сегодня спрашивала про твою татуировку.

Потап посмотрел на гостя. Тот — на Потапа.

— И что же ты, отец Потап, ей ответил?

— То, чего знаю, не сказал.

— А что же ты знаешь? — Потап сощурился.

— А то, мил человек, что воровская это наколочка. И не обычная. Ты коронованный вор, Владислав!

Варяг напрягся. Он нутром чуял, что Потап человек непростой и себе на уме, но при этом он почему-то вызывал у него доверие. В конце концов, если бы дед хотел его сдать — давно бы сдал, пока он. Варяг, валялся у него в доме без сознания.

Гость внимательно вгляделся в глаза старика под густыми косматыми бровями. Глаза светились умом и словно молча намекали: да ты откройся мне, добрый человек, я тебя не подведу…

— Наколку мою, отец, ты верно распознал. Да только это все дела минувших дней. Все в прошлом.

— Да? — отец Потап сверкнул глазом из-под насупленной брови и поговорил с расстановкой: — Знаешь, мил человек, прошлое — оно ведь всегда с нами. Из души его не выкинешь. А уж как оно там в душе хоронится — то ли теплом греет, то ли холодом могильным знобит — это ведь от человека зависит.

Потап замолк и вдруг, после продолжительного молчания, брякнул напрямик:

— Знаешь что, касатик, а давай-ка мы с тобой начистоту поговорим.

— Ну что ж, старик, давай поговорим, — тут же отозвался Владислав, как будто давно уже ждал этого вопроса.

— Ты, как я понимаю, беглый? — в лоб спросил Потап.

— Правильно понимаешь, дед, — твердо ответил Варяг и посмотрел Потапу прямо в глаза.

— Ну-ну, — ответил ему ободряюще Потап, — бояться-то тебе нечего. Я ведь священнослужитель, спасать чужие души — моя профессия. И тела тоже, — добавил он загадочно.

— Спасибо тебе, отец, — сказал Владислав. — С этим ты отлично справляешься. Спасибо тебе и за то, что к словам моим относишься с пониманием, и за то, что жизнь спас. Спасибо Елене твоей за заботу. За все спасибо. Я тебе теперь обязан по гроб жизни. За мной должок.

— На кой ляд мне твой должок, — хмыкнул дед. — Мне уж, знаешь, сколько лет? Восемьдесят два! — Владислав, не скрывая изумления, посмотрел на деда и присвистнул.

— Во-во, — продолжил Потап, — должок ты свой, боюсь, не успеешь мне отдать в полном объеме.

— Так чем же я могу тебя отблагодарить? — спросил Варяг, пораженный возрастом такого бойкого и крепкого с виду старика.

— А ты мне свою историю расскажи, — заявил вдруг отец Потап. — Всю правду. От начала до конца. Это и будет твоей благодарностью. Я, знаешь, истории люблю слушать. Старый стал, книжки читать глаза не дают. А у тебя история, как мне подсказывает чутье, ин-те-рес-ная… знатная история.

— Знаешь, отец, пожалуй, я приму твое предложение, хоть и рассказчик я хреновый, — уклончиво ответил Варяг. — Но с одним лишь условием, что для начала ты мне расскажешь свою. Думается мне, что у тебя история почище моей будет. А заодно расскажи мне: ты-то сам откуда знаешь про мою наколку? Может, опыт какой собственный имеется?

— Имеется, имеется. И немалый, — неожиданно буркнул дед. — И хочешь ли знать, коли бы судьба не уберегла от земного огня — гореть бы мне сейчас в адском пламени.

— Загадками говоришь, отец, — нахмурился Варяг.

— Я хоть загадками, а ты вот и вовсе помалкиваешь. Ну да ладно. Не хочешь первым рассказывать, не надо. Тогда послушай мою повесть, может, чего поймешь…

Веревки были крепкими, сплетенные из рыжего конского волоса, они разрезали на запястьях кожу и хищно впивались в мякоть. Страдания усиливались, когда низкорослая лошадка, преодолевая нагромождения камней, весело закидывала зад, подбрасывая на спине невольника.

Платон подозревал, что все эти неудобства скоро совсем перестанут его беспокоить, а сам он превратится в безжизненную груду белков.

— Куда вы меня везете? — спрашивал он в который раз.

Монгол с гладко выбритым лицом, прищурив на пленника и без того узкие глаза, усмехнулся.

— Умирать, — и вновь погрузился в какие-то свои великие думы, о которых мог знать только Будда.

Платона подмывало спросить, долго ли им еще ехать, но это было все равно что спросить палача, когда он наконец опустит топор, занесенный над головой жертвы.

Монголов было семеро — узкоглазые, широколицые, они представлялись Платону на одно лицо, словно были порождением единственной яйцеклетки. Вот только всмотревшись в лица, можно было подметить разницу в их годах.

Самому старшему о них было лет сорок пять. Он привычно подгонял лошаденку пятками и за время пути не произнес ни слова. Он даже ни разу не обернулся, и Платон едва успел рассмотреть его лицо. А то, что он видел, вызывало в нем неподдельное отвращение: реденькая бородка на широких скулах, черные лоснящиеся волосы и широко оттопыренные уши. Похоже было, что он в этой печальной компании за главного, и только он один знает дорогу, но которой грешники бредут в преисподнюю.