Нет, пару вести они мне не мешают, но сам факт его повышенного внимания к Никитиной меня отчего-то дико напрягает.

— Никитина, Волков, может, вы покинете аудиторию, раз уж вам настолько неинтересен мой предмет, и придете уже на экзамен?

Я понимаю, что веду себя сейчас, как истеричная дура, правда, понимаю это слишком поздно.

Даже задремавшие на галёрке студенты отрывают головы от парт, и устремляют на меня удивленный взор.

Я никогда, вообще никогда не позволяю себя повышать голос, и в таком тоне говорить себе тоже не позволяю.

Раньше не позволяла.

— Ну так что? Мне долго ждать?

Вот понимаю, чисто по-человечески понимаю, что перегибаю, что веду себя совершенно не логично, но продолжаю — чисто по-женски.

— Извините, Ксения Александровна, мы больше не будем, — произносит Волков, глядя мне в глаза.

Во взгляде ни капли раскаяния. Там вообще ничего нет, кроме бездонной черноты.

Никитина тем временем отодвигает ноутбук и стыдливо опускает взгляд.

Я знаю, что она девочка она неплохая, умненькая, трудолюбивая, и в другой ситуации я бы даже трогать ее не стала, но сейчас, сейчас меня просто распирает от… да я сама не знаю от чего.

— Может, тогда поведаете нам что-нибудь литературе тридцатых годов прошлого века? Особенности, характеристика, проблематика? — бегло осматриваю готового отвечать Волкова, и перевожу внимание на Соню. — Никитина?

Соня, явно не ожидая от меня к ней вопросов, вздрагивает, поднимает на меня испуганные взгляд, открывает рот и тут же его закрывает.

Я не сомневаюсь в ее знаниях, но за время знакомства со студентами, успела выучить поведение некоторых из них. Никитина вот теряется каждый раз, когда ей внезапно задают вопрос.

Она продолжает молчать, то и дело поглядываю на одногруппников, в надежде найти спасение.

— Давайте я отвечу? — вклинивается Волков.

— Вы, Волков, будете отвечать, когда я попрошу. Никитина? — снова обращаюсь к побледневшей студентке. — Ничего? В таком случае постарайтесь хотя бы делать вид, что слушаете.

На самом деле мне самой от себя мерзко, понимаю, что веду себя, как сука последняя. К девчонке прицепилась, зная, что не ответит она.

Умом-то я все понимаю, а вот сердцем…

С сердцем беда.

Выдохнув, возвращаюсь к лекции.

— Так вот продолжаем. Уже в конце двадцатых годов в советской литературе нарастают тревожные тенденции. Писательский труд все больше привлекает к себе внимание властей и компетентных органов, в частности, это выражается усилением репрессивных мер в отношении неугодных власти писателей. В тысяча девятьсот тридцать втором году запрещаются любые литературные объединения. Следующим шагом по установлению контроля над литературой становится… — меня обрывает вибрирующий на столе мобильник, оповещающий о входящем сообщении. — Минуточку.

Подхожу к столу, беру телефон, снимаю блокировку экрана и открываю входящее сообщение.

Егор:

«Черт, детка, ты такая сексуальная, когда ревнуешь. Хочу тебя, Ксюш, прямо на твоем столе»

Перевожу взгляд с экрана телефона на сидящего во втором ряду Волкова. А он, гад такой, даже не пытается скрыть довольную ухмылку. Смотрит на меня, скалится хищно, взглядом своим до безобразия порочным меня пожирает. И облизывается, несносный мальчишка. А у меня коленки дрожать начинают и пульс учащается, и он, конечно, прекрасно понимает, знает, чувствует мою реакцию. Усмехается, демонстративно утыкается в телефон и продолжает писать.

— Прошу прощения, я сейчас вернусь.

Стараясь вести себя непринужденно, я выхожу из аудитории, прикрываю за собой дверь и подхожу к окну напротив.

Мне нужно успокоиться, просто дышать.

Пока привожу в норму дыхание, приходит второе сообщение.

Егор:

«Куда ты сбежала, малыш? Уже возбудилась?»

Вздыхаю, наполняю легкие воздухом и набираю ответ.

Я:

«Ты в своем уме?»

Егор:

«Вполне. Детка, давай ты просто всех отпустишь пораньше?»

Я:

«Даже не думай об этом»

Егор:

«Малышка, я уже подумал. Ну скажи, приревновала, да?»

Он еще издевается!

Я:

«Знаешь что, иди ты…»

Егор:

«Ох, Александровна, я пойду, обязательно пойду, и ты со мной»

Ничего не отвечаю, перевожу дыхание.

Нет, ну какой засранец.

Егор:

«Не ревнуй, Ксюш, Соня просто друг»

Я:

«Я не ревную. Можешь дальше таращиться в экран»

Отправляю и только после понимаю, что натворила.

Боже, я ведь действительно веду себя, как ревнивая истеричка.

Ревную? Да ревную, дико ревную! Как и тогда — несколько недель назад — в чертовом ресторане отеля. Потому что Волков, он такой…

И девчонки эти, они ведь его ровесницы, обычные студентки, без детей и проблем, веселые, проживающие лучшие свои годы. И у него сейчас тоже лучшие годы, когда с друзьями по клубам ходят, когда гудят до самого утра и девчонок каждый день меняют, а не впахивают с утра до вечера, растрачивая такое бесценное время.

Егор:

«Ксюш, ну это по работе, малыш»

Я:

«И какое же отношение Никитина имеет к твоей работе?»

Егор:

«Самое прямое, Ксюш, самое прямое, ты не поверишь, но мы с Белым не единственные гении в этом городе)))»

Молчу, не знаю, что ответить, а Егор тем временем шлет следующее сообщение.

Егор:

«Ксююшш, ну не ревнуй, малыш, ты же понимаешь, какой там завал, нас с Белым на все не хватает)))»

После его сообщения мне в очередной раз становится стыдно. Он ведь и правда много работает. С некоторых пор непозволительно много. Пусть по больше части из дома, но это не отменяет главного — он делает это из-за меня, ради меня, ради нас.

И это лишь вопрос времени, когда подобный образ жизни скажется на его успеваемости, или еще хуже — здоровье.

А я ведь просила, несколько раз его просила, сбавить обороты, поберечь себя, он же только отмахивался.

Убираю телефон в карман и возвращаюсь в аудиторию.

— Я прошу прощения, — обращаюсь к ожидающим меня студентам, — но на сегодня вынуждена закончить, продолжим на следующей паре, все свободны.