Лось снова рассмеялся, уткнувшись в ее шею, часто-часто целуя.

— Надо было, — согласился он покладисто.

* * *

Лося выгнал из палаты Аньки врач, настаивая, что больной надо отдыхать, и Лось неспешно шел к выходу, натягивая свое черное пальто. Акула все так же сидел у стены, жалкий, уничтоженный и тихий. Не глядя на него, Лось остановился рядом, хмуря брови, зажал в зубах сигарету и протянул руку брату, чуть нагнувшись.

— Поднимайся.

Акула вцепился в протянутую ему ладонь и подскочил, словно его подкинуло пружиной.

— Есть зажигалка? — поинтересовался Лось, хлопая по карманам.

— Да, — хрипло ответил Акула, поспешно вытаскивая зажигалку. — Вот.

Лось неспешно прикупил, пустил серую струю в потолок, сощурив глаз.

— Говоришь, вложился удачно? — как бы невзначай поинтересовался он. — А куда?

Братья неторопливы.

Финны вообще неторопливы — на это уповала Нина, набивая свою объемную сумку шмотьем.

Не самым необходимым, но самым дорогим и брендовым. Тем, которым можно будет хвастануться в коммуналке, демонстрируя лейбы на заднем кармашке, крохотный клочок жесткой ткани с блестками и вышитыми на нем золотыми буквами, которые складываются в слова о сладкой богатой жизни за границей, которая у нее, Нины, не получилась.

Нина шипит и матерится, прикусывая губу и придавливая коленом чемодан, затягивая серебристыми змейками молний свои сокровища, и понимая, что это лишь песок. Скоро он рассыплется — на яркие фотографии, на пиво и водку, на дешевые ликеры и яркие огни, на крики и музыку дискотек в ночных клубах…

— Твари! — кричит в ярости Нина, понимая, что если она вырвется из замыкающегося вокруг нее кольца, то улетит в Россию совершенно нищей. Всего лишь со сменой белья и ворохом нарядов, вот и все.

Братья неторопливы.

Акула еще может двигаться меж подводных камней шустро, а вот Анри — Лось, — точно нетороплив и основателен. Он тысячу раз сверит каждую буковку… Тысячу.

И на эту неторопливость Нина уповает больше всего. Она вспоминает его серые холодные глаза, его бесстрастное лицо, и удивляется, каким фигом Анька вообще увидела в этом ходячем терминаторе человека, мужчину. Он же ледяной и неподвижный, как крейсер Аврора зимой!

Впрочем, неважно. Бежать. Бежать скорее.

Нина с удовольствием предлагала документы на проверку блюстителям порядка, и каждый раз те возвращали ее паспорт, потому что все было отлично. Потому что по-другому и быть не могло. И Нина прятала документы в карман поглубже, торжествуя свою победу раз за разом.

И билет она купила без проблем, в бизнес-класс.

Выкладывая деньги и осматривая очередь, то есть потенциальных соседей по креслу, она даже подумала о том, что неплохо бы в полете кого-то закадрить. Заговорить, заболтать, очаровать, выдвинув вперед все свои аргументы — сиськи, зубы и губы, и немного — волосы, намотав кудрявую прядку на пальчик, маникюр с тремя стразиками…

Но что-то пошло не так.

Она не увидела и не поняла — она ощутила льдистый холод, с удивлением вглядываясь в темно-карие, как вишня, глаза регистраторши, которые всего минуту назад смотрели не нее с немым обожанием, потому что Нина выкладывала крупную сумму, а теперь словно скованные коркой льда, неживые, тусклые и блеклые. Нина в ужасе готова была ухватить регистраторшу за плечи, встряхнуть ее, навалиться, отогревая собой, и даже сделать непрямой массаж сердца и искусственное дыхание, лишь бы карие вишни ее глаз ожили и вновь стали тёплыми и живыми, а не холодными, отстранёнными, официальными.

— Нина? — услышала она за своей спиной, и тут же поняла, кто насмерть заморозил регистраторшу, превратив ее в неподвижную слугу, в рабу, которая могла разве что подавать бумажки мертвыми послушными руками.

Не помня, не ощущая себя, Нина обернулась, роняя слезы из темных глаз. Вся ее молодость, красота, горячность сосредоточилась в этом взгляде, умоляющим ее отпустить. Но раньше, ем она ощутила холод, что исходил от Лося, она почувствовала его ладонь на своем запястье, широкую и крепкую, прочнее кандалов.

Лось держал ее за руку крепко, и даже вздумай она завопить, сопротивляться — он не отпустил бы.

Он всегда казался Нине страшным, зловещим — высокий сильный мужчина с пронзительным светлым взглядом. Неумолимый, безмолвный, непонятный, бесстрастный.

— Пощадите, — шепчет Нина посеревшими от страха губами, вспоминая слова Аньки, что Лось неимоверно добрый и мягкий, но это мало помогает. Лось превращается просто в сплошную глыбу стылого льда, и Нина вопит, рыдая, стараясь вывернуть свою руку из его жестких пальцев.

— Отпусти меня, козел! — кричит она, агрессивно упираясь, дергая рукой и едва ли не лягая ногами подоспевших полицейских. — Отпусти меня, козел! Ты! Ты-ы-ы!

Ее истерика стихает задавленная навалившимся на нее полисменами, и Нинка, чуя холод наручников на запястьях — почти таких, от которых она освободила Акулу, — снова воет в тоске и отчаянии, извиваясь в крепко удерживающих ее руках, пятой точкой волочась по полу аэропорта, натертому до блеска.

— Я не хочу, не хочу!..

Ей бормочут что-то о покушении на убийство, и Нина с изумлением оглядывается на столбом стоящего Лося, который словно говорит всем своим — да, это верно, — а потом снова рвется из рук полицейских и кричит что ест сил:

— Я это для Лассе!..

Но и Лассе ее предал.

Он не принял ее жертву, ее преступление, ее грех. Он вообще слабый; он не может быть союзником в таких страшных и сильных делах. Нина, стискивая на груди скованные руки, безумно и страшно хохочет, тараща глаза и упираясь ногами в блестящий пол аэропорта, а полицейские, впившиеся в нее как муравьи, упрямо тащили ее прочь от стойки регистрации, прочь от России и свободы.

* * *

— Мишка, цап папу занос! — учила маленькую дочь плохому Анька. — Смотри, он невинными глазенками хлопает! Цап его за нос!

В октябре, вопреки всем прогнозам, у Лося родилась сероглазая крепенькая дочь, а не сын. Деда Миша, узнав об этом, громко зарыдал в трубку, булькая алкоголем, льющимся в его бокал.

— Доча моя-я, — выл он, анестезируя огромную радость отменным виски.

Красивое и родное имя — Миша, — которым Анька обещала отцу назвать первенца и которым уже привыкла называть своего ребенка, осталось не у дел, но молодая мать, решительно почесав в макушке, тотчас назвала новорожденную дочь Мишель, тем самым выполнив обещание, данное отцу.

А Лось был просто счастлив.

Крохотное краснолицее существо, отчаянно орущее и дрыгающее крепко сжатыми кулачками, казалось ему самим совершенством, но сурово ворчащая Анька замечала, что дочь — вылитый отец, а значит, к совершенству еще надо стремиться.