сами сотворяли со многими пленниками и нерадивыми слугами и их детьми. В первый раз, он поступает так со своими воинами – детьми пустынь, до сих пор все ограничивалось или легким наказанием, или мгновенной смертью провинившихся, дабы не отворачивать от себя остальных. Так как хороший и верный воин ценен, а люди Тасара, несмотря на их бестолковость – бойцы хорошие. Он и сам не мог бы ответить себе, с чего он так взъелся на них из-за смерти какой-то бродячей старухи, ведь он сам не раз помышлял избавиться от нее как от ненужного груза, втайне мечтая, что она сама как-нибудь отойдет в мир иной, не вынуждая его прибегать к насилию. Но в то же время, боялся больше не услышать, ее каркающего, скрипучего голоса и не увидеть ее страдальческого лица изборожденного морщинами, так забавно кислящегося от горя.

Конечно, князь пустынь обставил все так, что казнь этих разбойников выглядела вполне должной, так как люди Тасара не в первый раз нарушили порядок, им установленный, а именно – беспрекословное выполнение приказов. Его повеление должно быть выполнено и это главное, и не его дело как они это сделают. Но где-то там, в глубине, он сознавал, что это его слабость а не сила, и понимание этого еще больше злило его. Да еще и казнь собственных людей, не воодушевляет других, хотя и держит в повиновении и благоговейном страхе. Как он устал, находиться в этом вечном напряжении, боясь сделать что-то не то, ляпнуть что-то невпопад, обнажая свою слабость. Старуха на некоторое время, стала для него какой-то отдушиной, в которую он мог испускать пар, делясь с ней сокровенным, не боясь уронить своего положения. После того как ее не стало, он будто снова осиротел, не находя в себе больше покоя, но стал лишь еще более свиреп и жесток, наводя ужас на своих людей не смеющих даже возроптать, беспрекословно выполняя его повеления. И когда он приказал поступить со стражами – долженствовавшими следить, чтобы с пленницей ничего не произошло – как с рабами или с простолюдинами, никто не нашел в себе смелости вступиться за них.

Кожа их, оказалась не такой податливой, как кожа женщины или ребенка, принося еще большие страдания им, и мучительную возню их бывшим товарищам, вынужденным исполнять приговор, показывая свою преданность. Что может быть устрашающей, чем кожа, содранная с живого человека; что ужасней может себе представить человек, чем претерпевать невыносимую и нескончаемую боль без облегчений, сознавая отнятую часть себя, продолжая еще дышать, зная, что всему конец. Только о смерти может молить человек, о смерти приносящей конец. Жаждать ее и бояться, уповая лишь на милость того неведомого.

Наблюдая за тем, как неловко палачи справляются с грубой кожей на жилистых остовах, Аш-Шу снова невольно сравнил их с нежной и гладкой кожей детей и прекрасных женщин, да и старческая, складистая, легко сползает с усохшего тела. Даже изнеженные рыхлости чиновников, не столь грубы и жестки; примерно так же, как шкурка мыши против бычьего кожуха. Настоящие воины пустынь закалены и выносливы, поэтому, кожа их сходит тяжело, крепко вцепившись в плоть, то ли из-за неопытности, то ли из-за страха палачей, забирая с собой частички мяса, остающиеся на ней. Что ж, тем лучше: это делает боль для выносливых тел, столь же нестерпимой как для остальных, не привыкших переносить радости войн.

Он услышал всхлюпы и свист издающийся от одного из останков, того что было человеком, и был удовлетворен, что это сам Тасар корчится в предсмертных судорогах.

8. Рассвет.

Впереди мелькнул блик, ему вдруг так показалось, там далеко. Откуда-то послышались едва уловимые звуки и чудилось, повеяло чем-то разрезывающим эту беспрерывную, бездонную пустоту, и забрезжил свет. Где-то вдали, совсем чуть-чуть, почти невидимый, но среди этого спертого мрака, почти ослепительный. А вспыхнув, не исчезал уже. Он мал, но достаточен, чтобы поднять дух, вселяя надежду, что это еще не конец, и пробуждая волю к стремлению вырваться из этих хожений в вечной тьме. Он еще долго маячил впереди, едва видимый сквозь пелену слепоты пока он шел к нему, как будто дразня, не приближаясь ни на шаг, так, что вновь стало зарождаться это пугающее чувство тревоги, и он начал беспокоится, не видение ли все это его обезумевшего разума. Он уже начинал терять волю, так разросшуюся от возродившейся было надежды, взор его потухал и ноги не несли уже так легко, и казалось, сама надежда начинает покидать его, и только присутствие этого света, этой песчинки среди мрака, что бы это ни было, не давало ему отчаяться окончательно. И он шел замедляя шаг, почти так же понуро, как прежде, и лишь глаза всматривались еще в тишину, находя в этой песчинке единственную поддержку; как свет, вдруг резко поднялся и, разрастаясь, стремительно вырос, врываясь и становясь все больше, разрывая горящими руками пелену ненавистной тьмы и протягивая ему теплые ладони.

Ему казалось, что это само солнце спустилось к нему, сам Уту удосужил его своим вниманием, так ярок казался ему этот свет, так желанен. Ведь кто-то действительно шел к нему, освещая путь перед собой невидимой лучиной, и ему даже не подумалось, что едва освещаемый шаг грядущего, не то же, что свет дня или сумерек, или даже ночи под зорким приглядом синебородого Нанны. Этот свет казался ему, ярче самого яркого дня. Между тем, тот – кто-то, приближался все ближе, узреваясь высоким старцем, вышагивающим в кромешной тьме длинными, мерными шагами. В его безбородом, не истощенном, а скорее изможденном лице, выражаались многие и многие веки безотложного труда и заботы, а седеющие короткие волосы, выдавали пеплы прожженных лет, и сам он был весь какой-то пропыленный, как старьевщик собирающий людскую ветошь. Выискивая и находя его зрачками из-под опущенных век, он тянул к нему свою длинную, жилистую руку, обнажив которую, рукав тяжело скользнул, являя древность скитальичьих одежд.

Не успел он испугаться или обрадоваться, как вновь оказался стоящим пред высоким судейством, но никто не судил уже его.

– Зачем ты привел его сюда?! Участь его решена! – Гневно, но не громко и без крика, со сдержанным достоинством царицы, возвещала со своего возвышения грозная властительница мира мертвых. И так же грозно вторили ей, обычно немногословные судьи, ставшие вдруг раздраженными и ворчливыми, наперебой ругая его спасителя, стараясь угодить белой повелительнице.

Казалось тот кого только коснется, недовольный взгляд их, должен пасть ниц и молить о пощаде, милости и о прощении вольной или невольной вины своей,