— Садись.

Я сажусь. Он опускается рядом и накидывает плед нам на плечи. Мне нравится сидеть так близко, нравится его обалденный мужской запах — запах теплой кожи и чистой одежды, которую стирали с тайдом или персилом или чем они тут пользуются. Он открывает рюкзак, достает термос с горячим кофе, пластиковый контейнер с едой и две вилки.

— Бистелла, — сообщает он, протягивая мне одну из вилок. — Мама приготовила с собой на ужин. Жаль, что холодная. Это такой пирог с курицей…

— …и еще с изюмом, миндалем и корицей, — подхватываю я. — Мы с бистеллой старые знакомые. Я живу рядом с Атлантик-авеню в Бруклине. Там есть марокканский ресторан. И сирийский. И йеменский. И даже тунисский.

Я пробую бистеллу. Очень вкусно. Я немедленно об этом говорю и подцепляю следующий кусок. Это мой самый любимый пирог на свете. Тянусь за третьим куском, но тут вспоминаю, что я ужинала, а Виржиль еще нет.

— Слушай, хочу спросить, — начинаю я, облизывая губы.

— М-мм?

— Когда начнется-то?

Он смотрит на меня с притворным удивлением.

— Что начнется?

— Уже скоро, да?

— Вообще не въезжаю, о чем ты, — отвечает он, но теперь улыбается.

Я озираюсь, но, видимо, смотрю не в том направлении. Он берет меня за подбородок и осторожно поворачивает мою голову.

— Вон там, — говорит он. — На востоке.

И тут я вижу, зачем он привез меня сюда. Вижу розовые и рыжие разводы вдоль горизонта. Первые золотые лучи солнца. Иней, искрящийся на парижских крышах, словно их посыпали бриллиантами.

— Виржиль, какая красота, — шепчу я.

— Я так и подумал, что тебе понравится. Ты же оценила мою нетленку, — улыбается он. — Которая про восход солнца над Парижем.

И все это ради меня. И горячий кофе, и брезент, и плед — ради меня, хотя он всю ночь был за рулем и должен сейчас ехать домой спать. Но вместо этого он привез меня любоваться рассветом.

Я чувствую, что должна сказать что-то еще. Поблагодарить его. Но не могу. У меня ком в горле. Я встаю, иду по траве к ограде и, облокотившись на нее, гляжу на сверкающий внизу город. Потом оборачиваюсь. Виржиль сидит на том же месте, лицом к рассвету, и мне хочется, чтобы время остановилось. Чтобы этот момент длился вечно.

Когда я наконец возвращаюсь, у меня зуб на зуб не попадает.

— Это потрясающе, — говорю я. — Спасибо.

Я усаживаюсь на брезентовую подстилку и натягиваю на себя плед.

— Пожалуйста, — отвечает он.

Если у него есть какие-то романтические планы на мой счет, то сейчас идеальный момент придвинуться ближе. Но он этого не делает. Наверное, и к лучшему. В конце концов, он живет в Париже, а я в Бруклине. И завтра я уезжаю. Это история без продолжения.

Под пледом все равно холодно. Солнце уже встало, но еще не греет. Я тянусь к термосу с кофе в тот же момент, когда Виржиль тянется к бистелле, и мы стукаемся лбами. Я чертыхаюсь и хватаюсь за ушиб. И он тоже. А потом я начинаю смеяться. И он тоже. Его лицо вдруг оказывается очень близко, и мы уже не смеемся. Потому что он целует меня.

Его губы, его дыхание. Его запах, и вкус, и тепло. Меня так тянет к нему, как не тянуло ни к кому и ни к чему в жизни.

— Надеюсь, я не слишком мощно поторопил события… а, чувиха? — спрашивает он отстраняясь и улыбается своей невозможной улыбкой.

Я притягиваю его обратно к себе. Не хочу, чтобы он говорил. Хочу, чтобы целовал меня дальше. Я прижимаюсь к нему, кладу руку ему на грудь и чувствую, как его сердце сумасшедше бьется под моими пальцами.

И так мы застываем, пока рядом не останавливается какая-то старушка с собачкой на поводке. Она грозит нам клюкой: здесь же святое место!

Конечно святое. Ведь здесь только что случилось чудо.

Но солнце уже взошло, мимо начинают ходить люди, и город теней оборачивается городом света, а прилюдно обжиматься всегда казалось мне дурным тоном. Так что мы просто сидим рядом и смотрим на утреннее небо.

— Когда уезжаешь? — спрашивает Виржиль, хотя отлично знает ответ.

— Завтра вечером.

— Я буду тебе звонить.

Я в ответ смеюсь. Это невеселый смех.

С того самого момента, как мы с отцом сюда приехали, я мечтала вернуться. А теперь не хочу уезжать из Парижа. Не хочу уходить отсюда. Расставаться. Об этом невыносимо думать.

Нужно оттолкнуть его. Сейчас же! Иначе будет еще больнее.

— Я не хочу, чтобы ты мне звонил, — говорю я. — Хочу тебя вот таким, как сейчас. Рядом, а не в телефонной трубке.

— Тогда почему не останешься?

— Не могу. Это долгая история. Дома проблемы. С мамой, и вообще.

— Что значит «и вообще»?

Как ему рассказать? Ну как? Я говорила об этом с полицией. А потом с родителями. И больше никогда и ни с кем. Ни с Ником, ни с доктором Беккером. Ни даже с Виджеем или Натаном. И теперь тоже не могу. Не могу, и все.

— Надо ехать, — резко говорю я. — Пока отец не проснулся и не хватился меня. — Я завинчиваю крышку термоса, убираю остатки бистеллы и кладу все в его рюкзак. Потом складываю плед и прижимаю его к груди. — Слушай, мне, честное слово, пора.

Он улавливает отчаяние в моем голосе.

— Анди, ты такая грустная. И в тебе столько злости. Это и в твоих глазах, и в том, как ты говоришь, и в каждой ноте твоей музыки. Что за дрянь тебя ест?

— Не начинай, — прошу я. — Не надо.

— Что не надо? Не надо ни о чем спрашивать? Целовать тебя можно, а беспокоиться о тебе нельзя?

Я поднимаюсь и иду прочь, затем останавливаюсь и закрываю лицо руками. Что мне делать? Я не хочу его отталкивать. Все остальные в этом мире мне до лампочки, только не он.

Но если я расскажу ему правду, это меня убьет. Да что там, меня убивает уже одна мысль об этом разговоре.

Вернувшись к нему, я опускаюсь на колени и беру его руки в свои.

— Я не просто грустная и злая, Виржиль. Все гораздо запущеннее. И тебе не надо знать, что меня ест. Поверь мне. Отвези меня домой, ладно?..

— Анди…

— Виржиль, ну пожалуйста. Поехали, а?

У меня текут слезы. Он вытирает их рукавом.

— Ладно, — отвечает он, и я вижу боль в его глазах. — Как хочешь. Поехали.

— Постой, — говорит Виржиль.

Он вынимает мой айпод из подставки и протягивает мне. Мы сидим в его машине возле дома Джи.

— Спасибо. — Я нехотя забираю айпод. Все, больше не будет повода для ночных звонков. Не будет колыбельных. Не будет счастья, которое у меня появилось впервые за эти два года.