– Так чего же ты еще ждешь? – спросил Комбат, стоя посреди замусоренной комнаты, в которой витал стойкий запах выкуренных здесь бесчисленных сигарет. Сигареты курили, сидя за столом в грязных носках, – этот запах в помещении тоже присутствовал. – Какие еще тебе нужны затруднения? Звони!

У него был вид человека, готового создать любые недостающие затруднения, и Павел Кудинов, тяжело вздохнув, взял со стола увесистую трубку и стал неловко, путаясь и начиная сначала, выстукивать указательным пальцем номер Кутузова.

* * *

Кутузов, выплеснув на бортик миниатюрное подобие приливной волны, тяжело выбрался из бассейна.

По его большому, уже начинавшему расплываться, распаренному телу сверкающей пленкой стекала вода.

Взяв со стоявшей поодаль скамейки чистую махровую простыню, Кутузов завернулся в нее, как римский трибун, и сунул немного плоскостопые ноги в яркие шлепанцы. Одна из девок сунулась было к нему, но он лишь потрепал ее по небольшой, но хорошо оформленной груди и, шлепнув по скользкому упругому заду, отослал в бассейн, к остальным, которые визжали и бултыхались в воде – на вкус Кутузова, немного слишком старательно. Гладкие загорелые икры, гибкие талии, крепкие бедра, груди на любой вкус и смазливые мордахи давно перестали возбуждать его так, как в былые дни.

Он тогда был моложе и готов делать все сутками: сутками развлекаться в сауне с девками, сутками трахать тех же девок в кабинете, у себя дома или даже на дому у них (для остроты ощущений), сутками работать, сутками бить морды тем, кто работать мешал, сутками молиться на Стручка, который поднял из дерьма, отряхнул и приставил к делу… Потом острота новизны несколько притупилась, Кутузов заскучал было, но тут подвернулся "Хаммер" – абсолютно новый и баснословно дорогой, с фантастическим расходом бензина, но зато мощный, как бульдозер, и быстрый, как пуля, а главное, престижный, как "Роллс-ройс". Это было круто, но теперь эти идиоты – знал ведь, что нельзя доверять козлам машину! – помяли дверцу, а машина, пережившая ремонт, для Кутузова была уже не машиной, а просто средством передвижения, вроде строительной тачки с мотором.

Как бы то ни было, сейчас надо было поработать, и, уж конечно, было ему сейчас не до девок с их истошными взвизгами и сладкими попками, просто в понимании Хряка ходить в сауну без баб было все равно что не ходить вообще. В понимании Хряка степень "крутизны" человека определялась именно количеством визжащих баб, которых он берет с собой, когда ему надо помыться, а поскольку в сауну они ходили обычно вместе, приходилось терпеть. Кутузов ухмыльнулся собственным мыслям. "Ну прямо Иисус Христос, – подумал Кутузов. – Терпит он, надо же…" Терпеть, в конце концов, было не так уж сложно: девки были как на подбор. Их и подбирали очень тщательно…

Стручок на их с Хряком омовения не являлся. Он посещал сауну чинно-благородно, в обществе супруги.

Правда, время от времени к ним присоединялись все те же хряковы бабы, но чем они там занимались, кто был инициатором этих странноватых совместных купаний и кто, так сказать, играл первую скрипку, было неизвестно: девки на эту тему не распространялись, а Кутузов не расспрашивал, потому что, как известно, кто много знает, тот мало живет.

В данный момент странные Стручковы привычки были Кутузову на руку: он собирался обсудить с Хряком кое-какие вопросы, напрямую затрагивавшие интересы Стручка. Говоря конкретно, Стручок в последнее время вообразил себя Наполеоном и Вел себя соответствующим образом. Это не нравилось кое-кому из соседей, и это в конце концов могло не понравиться ментам.

Стручка следовало каким-то образом окоротить, сделав это осторожно и по возможности быстро, пока он не успел завалить к чертовой матери дело, которое когда-то сам же и создал. Иногда у Кутузова мелькала дикая мысль: а не валяет ли Стручок дурака? Может быть, у него давным-давно в кармане билет до Нью-Йорка, а они с Хряком в одно прекрасное утро, проснувшись и посмотрев в окно, увидят небо в крупную клетку? Это тоже следовало обсудить. Вот только обсуждать серьезные вопросы с Хряком… М-да.

Озабоченно шаркая шлепанцами по плиточному полу, Кутузов прошел в комнату отдыха. Здесь, как и в бассейной, стены были отделаны специально привезенным из Крыма известняком, только в бассейной известняк был бледно-розовый, а здесь коричневато-желтый, более теплого оттенка. Хряк сидел за накрытым столом, и, конечно же, на коленях у него, как куры на насесте, примостились бабы. Точнее, это две сидели на коленях, по одной на каждом, а вот на чем сидела третья… Кутузов брезгливо поморщился. В самом деле, не за столом же! То есть, можно, конечно, и за столом, и даже на столе, но после застолья, а не до!

А эта дура и рада – глаза закатила, рот разинула, кряхтит, как доходяга на параше… Увидев Кутузова, она жадно потянулась к нему полуоткрытым ртом, недвусмысленно нацеливаясь пониже пояса, но Кутузов, мгновенно поборов возникшее было искушение, подхватил с блюда виноградину и сунул ее в этот ищущий рот.

Хряка в этом деле только, поддержи – до утра потом не закончишь…

Хряк разочарованно закряхтел и прогнал девок, глядя при этом на Кутузова с легкой укоризной. Подобрав со скамьи упавшую простыню, он завернулся в нее, с недовольным видом закурил и сказал:

– Ну и нахрена ты всю малину изгадил? Подождать не мог, пока кончу? Обижаешь ты меня, Санек, честное слово.

– Ну, брось, – сказал Кутузов, щедрой рукой наполняя рюмки. – Дались тебе эти шмары. Поговорить надо, а ты как маленький.

– Маленький, – проворчал Хряк, протягивая руку и беря рюмку за тонкую ножку. – Маленький, да удаленький! Ну, что там у тебя?

Вместо ответа Кутузов отсалютовал своей рюмкой.

Они выпили, и Кутузов сел, прочно утвердившись за столом. Скамья приятно холодила ягодицы сквозь простыню. Он тоже закурил, бросил в рот виноградину, пожевал, сглотнул и только после этого начал говорить.

– Тебе не кажется, Валера, что мы стали слишком много светиться? Жмурики эти, а теперь еще этот капитан с его бабой… Последнее это дело – заложников держать. Я, когда к даче подъезжаю, весь прямо трясусь – а вдруг там мусора?

– Тоже, удивил, – сказал Хряк, становясь серьезным и передергивая худыми плечами под махровой простыней. – Жмурики, мусора, заложники… Говно это все, вот что. Ты бы с нашим Сеней повозился, как я с ним вожусь. С этим козлом час проведешь, потом месяц интенсивной терапии нужен, а ты говоришь – бабы… Только ими и спасаюсь. Ну скажи, на кой хер он нам сдался, Франкенштейн этот недорезанный? Неужели нормальных быков мало?

– Не скажи, – задумчиво возразил Кутузов, снова кладя в рот виноградину. – Это все-таки шоу-бизнес, а за Сеню платят больше, чем за гориллу в зоопарке.

– Да пошло все на хер! – отмахнулся Хряк с раздражением. Как всегда, когда речь заходила о делах, он не мог говорить ни о чем, кроме Сени: какой Сеня псих, какая он свинья, как он опасен и как он, Хряк, не может его, Сеню, терпеть. В общем и целом все эти разговоры сводились к тому, что Сеню надо шлепнуть из противотанкового ружья и вернуться к прежней системе проведения боев, а победителей, если уж так жалко выпускать из рук бабки, мочить прямо за кулисами все из того же ПТР. Никакими силами нельзя было ему объяснить, что Сеня – это живые деньги и если уж мочить Сеню, у которого в последнее время, откровенно говоря, и вправду окончательно поехала крыша, то не раньше чем будет готов человек на его место. То же, что предлагал Хряк, было прямой дорогой на тот свет: и спортсмены, и публика, среди которой клинических идиотов все-таки не было, и даже менты, среди которых идиотов было хоть пруд пруди, – словом, все быстро связали бы таинственные исчезновения чемпионов с недавними денежными выплатами из кассы "Олимпии".