Денег на жизнь в Париже не было, а просить их у матери она себе категорически запретила (это становится понятным из писем братьям). Вдобавок ее окончательно подкосила болезнь.

Стояла противная парижская зима.

Скверно здесь зимою: холод, по-моему, сильнее, чем у нас, в России, потому что нет снегу, под ногами холодный камень. В доме тоже холодно… Солнца нет, тусклый, серый дневной свет, серые дома… При моем теперешнем настроении такая погода тяжело ложится на сердце…

По иронии судьбы, Лиза поселилась в эпицентре улиц, носивших фамилии знаменитых французских медиков. Улица Клода Бернара, где она получала почту из России, вела к улице Брока. Там находился госпиталь, названный в честь великого французского антрополога, исследователя головного мозга Поля Пьера Брока. Эта клиника, к сожалению, вскоре слишком часто будет упоминаться в дневнике Лизы. А Клод Бернар был выдающимся исследователем процессов внутренней секреции и основоположником эндокринологии. Им была разработана концепция гомеостаза — саморегуляции. Бернар сформулировал это очень просто: “Постоянство внутренней среды — залог свободной и независимой жизни”. Но при этом человек является открытой системой, такой, которая может существовать только при условии постоянного поступления в нее энергии и вещества из окружающего мира. Пища, вода, тепло… Без них не может жить человек. Но это, если задуматься, справедливо и для душевной жизни. И в этом — основная проблема свободного человека. Как сохранить независимость своей внутренней среды при зависимости от среды внешней? А вот благодаря гомеостазу — саморегуляции.

Мы не знаем, чем была больна Дьяконова и была ли она действительно больна. Но очевидно, что основной проблемой Лизы была борьба с внешней средой при острейшей нехватке душевной энергии, которую она получала из внешней же среды.

Это был убийственный, причем в прямом смысле, парадокс. Дьяконова боролась с тем, в чем больше всего нуждалась. Она боролась с матерью, но при этом страдала от недостатка любви с ее стороны. Она критиковала эгоизм и высокомерие мужчин, но в то же время придавала им чрезмерное значение как учителям жизни (Толстой и Кронштадтский) и чуть ли не молилась на покойного отца, который, как она считала, наградил ее дурной болезнью. Бунтовала против русской империи, при этом была кровь от крови ее.

Катастрофа настигла ее в Париже, потому что Парижу до ее проблем с гомеостазом… не было никакого дела.

Париж то смеялся над ней, поселив в соседстве с Клодом Бернаром, то подавлял, как в Рождественскую ночь, оглушая шумом и весельем, которых она не могла разделить, то жестоко окатывал ее холодом и сыростью, от которых нельзя было укрыться даже в доме. “Здесь так холодно в домах зимою, такая отвратительная система топки: камины вовсе не нагревают комнаты, тепло, только пока топишь, печки выдвижные немногим лучше”. Смешным открытием для нее было узнать, что парижане, перед тем как лечь спать, нагревают постель специальными кувшинами с горячей водой.

Это был чужой ей город. Чуждый во всех отношениях. Знакомых здесь у нее практически не было. Редкие женщины и девушки, с которыми она знакомилась, были озабочены своими проблемами. Одна из них, бывшая “бестужевка”, в Париже вышла замуж за журналиста, носила его фамилию Сорель и вся была в заботах вокруг своей пятимесячной дочери. Сорель пригласила Дьяконову в гости. Но лучше бы она к ней не ходила.

Сорель прекрасно устроилась в Париже и чувствовала себя на седьмом небе. “Все лицо освещалось улыбкой полного безмятежного счастья. И она начала рассказывать мне о том, как встретилась с мужем, как вышла замуж. Среди ее оживленного рассказа раздался звонок, и в комнату вошел красивый брюнет с матовым лицом и чудными темными глазами…”

“Мой муж”, — представила его Сорель, и невольная нотка счастливой гордости прозвучала в ее голосе. И было чем гордиться. За такого пошла бы всякая женщина. Кроме красоты, в его лице, манерах, тоне голоса было что-то неотразимо привлекательное, простое, что-то напоминающее русского интеллигента из южан.

Потом Сорель “заговорила о своей девочке, как она растет, как она думает воспитать ее… Она говорила, время летело… Я просидела часов около двух… И за все это время Сорель ни разу не спросила обо мне, как мне живется, что я делала… Точно только у нее есть жизнь, а у меня ее нет… Да это и правда, в сущности — есть ли у меня жизнь?!”

Другая ее знакомая, женщина-врач Бабишева, жила в Париже вместе с дочерью, студенткой медицинского факультета. “Добрейшая дама, курит папиросы и по-дворянски нерасчетливо тратит деньги. Уже заняла у меня 20 франков до первого числа…”

Лиза рассказала ей о своей болезни и спросила, к кому можно обратиться. Ничего она не знала. Посоветовала сходить в Медицинскую школу, то есть — туда же, где учится ее дочь.

Тянуть дальше было нельзя. Временами ей было так плохо, что она почти теряла сознание. В Школе ее направили в клинику Сальпетриер. Эта знаменитая больница существует и сегодня, являясь одним из лучших центров нейрохирургии. Не случайно именно в эту больницу после аварии под мостом Альма 31 августа 1997 года привезли английскую принцессу Диану. Возникла она при Людовике XIV на месте бывшей пороховой фабрики; отсюда название Salpêtrière (“склад селитры”). С середины XVII до конца XVIII века это была богадельня для нищих и одновременно тюрьма для проституток. Еще туда стали помещать душевнобольных. Среди самых знаменитых врачей клиники были Жан-Мартен Шарко, впервые применивший методику лечения контрастным душем, и его ученик Зигмунд Фрейд, стажировавшийся здесь четыре месяца.

И это была самая большая в Париже женская больница. Так что Лизу отправили по назначению…

Стояло холодное, серое утро. Парижане не шли, а бежали по улицам, подпрыгивая на ходу, чтобы согреться.

Лиза села в омнибус[33] на бульваре Сен-Жермен, и дорога до Сальпетриер показалась ей “бесконечной”. Но название клиники вызывало у нее приятные чувства. Она связывала его с именем Шарко и “обрадовалась, увидя его статую при входе в больницу”. Статую Жан-Мартена Шарко, дань памяти великому доктору “от учеников и друзей”, и сегодня можно видеть у стены здания клиники Сальпетриер. Но Дьяконова то ли не заметила, то ли не обратила внимания на главный памятник перед входом — бронзовую статую Филиппа Пинеля, который был основателем клиники.

Дело в том, что у этого места была очень дурная слава. До 1795 года, когда сюда пришел работать 50-летний Филипп Пинель, это была не больница, а тюрьма — место для сбора всевозможного человеческого хлама, мешавшего приличным парижанам наслаждаться спокойной жизнью в столице.

День рождения Сальпетриер — 28 мая 1612 года (в 2012 году клиника отмечала свое 400-летие), когда 11-летний король Людовик XIII подписал эдикт о необходимости изолировать всех парижских нищих и бродяг. Идея, разумеется, принадлежала не ему, а королеве-матери Марии Медичи. Она решила покончить с так называемыми “Дворами чудес”[34], нищенскими кварталами, ярко описанными Виктором Гюго в романе “Собор Парижской Богоматери”. Всего в Париже их было 12, а общее число нищих доходило до 40 000. В Париже практически ежедневно происходили убийства, при этом городской полиции еще не было как таковой.