— Ох ты, в кино, — произнесла бабушка. — Ну пусть походят. Ребеночек родится — уже не находишься.

— Да ты, баб! — всхохотнул Лёнчик. — Так уж прямо и ребенок!

— А что, — отозвалась бабушка. — Зачем и жениться, если не ребенок.

На улице было уже темно, по сравнению с днем похолодало, невесомая морось, что веяла в воздухе, когда возвращался домой с завода, сменилась легкой, такой же невесомой снеговой сечкой, лужи под ногами обдернулись паутинным ледком, и когда случалось наступить на него, он прорывался — с нежным, тоже словно бы паутинным хрустом: предзимье переходило в зиму.

Первой парой была алгебра. Сегодня, однако, спустя некоторое время, как лекция началась, Лёнчик обнаружил, что не успевает записывать не только комментарии преподавателя, но и просто переносить в тетрадь строки математических выражений с доски. Слух не воспринимал сказанного, рука не писала.

Он отложил ручку в сторону, потом взял со стола колпачок, закрыл ее и сунул в карман.

— Ты чего это? — с удивлением посмотрел на него сидевший рядом Славка Дубров. Он тоже не поступил на дневное, сдав все вступительные на трояки, но сюда, на механическое оборудование металлургических заводов, его баллов хватило. — Умный такой, все знаешь?

Лёнчик хмыкнул.

— Я тебе кое-что на перемене скажу.

Он отключился от лектора и принялся рассматривать аудиторию. За год, что проучились вместе, сдав две сессии, он ни с кем не сблизился, и, странное дело, не возникало такого желания. Даже и с Дубровым встречались только на занятиях, сидели рядом да убивали сообща время на переменах, — и на том все отношения заканчивались. Словно его нынешняя жизнь не представляла для него самого интереса и он стремился свести ее к самому необходимому. Словно она была суррогатом жизни, временной, декорацией, ее нужно было перебыть, сэкономив силы для настоящей, которой еще только предстояло прийти. По мужской половине аудитории глаза скользили, не задерживаясь, выбирая себе объектом внимания представителей другой половины; на некоторых Лёнчик смотрел так долго, что, почувствовав его взгляд, они поворачивались в его сторону, но он всякий раз стремительно отводил глаза. У него все так же никого не было, ни с кем не встречался и не предпринимал к тому никаких попыток. На курсе ему нравились две, одна экзотически-яркая, черноволосая, с примесью какой-то северной крови, с припухло-раскосыми глазами, с высокими скулами, будто тянувшими все лицо вверх, другая, в противоположность первой, светловолосая, с умиротворенно-спокойным выражением лица, как бы даже блеклая, но с замечательно открытой, щедрой — нашел он ей определение — улыбкой, с этой второй им было по пути из института, и он раза два, было дело, проводил ее до дома, стояли около ее подъезда, говорили, и каждое произносимое слово было насыщено током, оставалось сделать шаг, полшага, чтобы переступить черту, чтобы возникли отношения, но так он этой черты ни в первый, ни во второй раз не переступил. Ощущение декорации вокруг, с которым жил, запечатывало все желания, не давая им вырваться наружу. И сейчас, глядя на этих двух девушек, которые ему нравились, он поймал себя на том, что смотрит на них прощаясь.

— И что ты мне такое собирался сказать? — нетерпеливо спросил Дубров, только прозвенел звонок на перемену и вышли из аудитории.

Решимость, владевшая Лёнчиком на лекции, оставила его. Казалось, надо выпрыгнуть из самолета с парашютом, и у него не хватает на это духу.

— Ну так? — понукнул Дубров.

— Повестка пришла, в армию через неделю ухожу, — у Лёнчика было чувство — он выпрыгнул из самолета в пустое пространство под ногами, и неизвестно еще, раскроется ли парашют.

Дубров, недоуменно подняв брови, всфыркнул:

— И хрена? Кто тебя заставляет идти?

— Ну как, — отозвался Лёнчик. — Повестка же… раз пришла.

— Тебе ее что, под расписку принесли?

— Да нет, бросили в почтовый ящик, я с работы шел — достал.

— Так хрена ли, о чем разговор? Скоро уже ноябрьские, они всех, кого хотели, замели, план выполнили, потому в ящик и стали бросать. Придешь ты, не придешь — им по фигу, гоняться не будут. На хрен без нужды по стойке «смирно» вставать?

У Лёнчика не было достойного ответа. Вокруг никто в армию не шел. Из их с Дубровым класса призвали только одного. Кто не поступил ни в дневной, ни в вечерний институт, устроились на работу в секретные цеха, откуда не призывали вообще, как например, Паша Колесов. Из вечерних институтов по закону призывали, но с их курса пока не ушел в армию ни один человек. У здоровяка Суркова оказалось больное сердце, у румянолицего Золотова — страшная язва двенадцатиперстной кишки. Сам Дубров ни на какие повестки просто не отзывался. По-чистому среди всех Лёнчиковых знакомых получил белый билет лишь Саса-Маса — с его зрением минус шесть в армию призывали только в военное время.

— Да я решил, раз пришла, так, значит, тому и быть, — ответил в конце концов Лёнчик на бурное вопрошение Дуброва с лихим прямодушием. Он выпрыгнул, полетел вниз, а раскроется парашют, не раскроется — это от него уже не зависело.

— Дурак ты, Лёнчик, — смачно выговорил Дубров. — Вроде умный, но по жизни, всегда хотел тебе сказать, дурак дураком!

Лёнчик неожиданно почувствовал себя оскорбленным. Не этого он ожидал от Дуброва после своего признания. Неизвестно чего, но не этого.

— Ну а ты умный, — вырвалось у него.

Он оставил Дуброва, вошел в аудиторию, проследовал к своему месту, взял тетрадь, бросил в папку, отправил следом авторучку, вжикнул молнией и двинулся обратно. По проходу между рядами столов навстречу ему с задумчиво-отстраненным видом, словно что-то решая для себя, медленно шла одна из тех девушек, что ему нравились, — ярко-экзотическая, с якутской, ненецкой, или какой еще там, кровью.

— Всё! Счастливо! — встав у нее на пути и заставив остановиться, сказал Лёнчик и ей.

Девушка удивленно посмотрела на него своими припухло-раскосыми черными глазами. Она училась в другой группе, они пересекались только на лекциях и никогда раньше не разговаривали.

— Что, уходите с лекции? — вежливо тем не менее спросила она.

— На Гражданскую войну, — сказал Лёнчик.

— А! — она улыбнулась. — Ну, если раны — то небольшой.

Обогнула его и пошла по проходу дальше — как шла до того.

Дубров стоял, ждал Лёнчика в коридоре у двери в аудиторию.

— Ты обиделся, что ли? — растерянно спросил он. — Ты брось, что тут обижаться. На друзей-то!

Наверное, он был прав. Но Лёнчику сейчас не хотелось над этим даже задумываться.

— А, ладно, — сказал он. — Мне теперь просто без смысла сидеть здесь. Пока.

Выйдя на улицу, он остановился, не зная, что делать дальше. Идти домой не хотелось. Появление дома так рано означало бы необходимость объяснения с отцом-матерью — почему не на занятиях, — а прыгать с парашютом перед ними он еще был не готов.