– Разве недостаточно полиции? – спросила я.

Он с сомнением покачал головой и невозмутимо начал перечислять факты. Эми была не единственной, кто видел, как красный фургон мчался прямо на меня, словно специально стараясь сбить. Синьорина Вальтрауде, наша соседка по дому, которая стояла в это время у окна, тоже заявила, что фургон налетел на меня, не снижая скорости. На асфальте не осталось следов от тормозов. Он наехал на меня, подбросив своим капотом в воздух, и тут же, не снижая скорости, свернул на виа Гран-Сассо и умчался.

Синьорина Вальтрауде была не в состоянии определить марку машины, но рассмотрела и запомнила водителя: бородатого мужчину, относительно еще молодого, с копной длинных, как бы отдельными косичками вьющихся волос. «Он был похож, – сказала она, – на одного цветного футболиста, играющего в команде, название которой не помню». Речь, без сомнения, шла о парике «а-ля Гуллит», которые во множестве продавались тогда на лотках вокруг стадиона. Другой свидетель заметил на задней части фургона яркую переводную картинку с изображением краснокожего с копьем.

Еще один уточнил, что фургон был выкрашен в красное и черное. Всплыли и другие подробности, например, то, что на машине не было номерного знака.

Мы с матерью слушали рассказ юриста с крайним вниманием.

– Но точно мы не знаем ничего, – заметила я.

– Ничего, что позволило бы полиции продвинуться в расследовании, – констатировал Декроли. – Но сыскное агентство, которому я поручил расследование, обнаружило фургон, очень похожий на тот, что описывали свидетели, в тупике, в конце виа Пальманова. Он был полуобгоревший и без номерного знака. На том, что осталось от сиденья, нашли несколько длинных черных нитей, которые при первом же рассмотрении оказались синтетическим волосом от дешевого парика.

Я была снова охвачена паникой.

– А что говорит полиция? – спросила я.

– Ничего. Еще и потому, что неясны мотивы преступления, – ответил Овидий.

– Действительно, – заметила я, – кто может хотеть моей смерти? И по какой причине?

Эта мысль была настолько чудовищна и нелепа, что я отказывалась верить в нее. Я и в самом деле не могла представить себе, что кто-то в этом огромном мире может желать моего конца. И желать до такой степени, чтобы пойти ради этого на преступление.

Декроли тоже спрашивал себя, кто может хотеть моей смерти. Инстинктивно я подумала о семействе Монтальдо, но не была в этом убеждена. Женевский адвокат и вовсе исключал эту вероятность. Ведь они еще ничего не знали о моем новом положении, следовательно, у них не было никакой причины убивать меня.

– Нам следует направить наше расследование в другую сторону. Вы должны будете помочь сыщикам, – сказал он.

– Но я не знаю, с чего начать! – растерянно воскликнула я.

– Поговорите с ними и увидите, что они помогут вам сориентироваться. У меня же другая задача. Пришел момент, когда я должен осведомить вас о вашем правовом и финансовом положении в издательском доме «Монтальдо».

На миг я вспомнила, что обещала сегодня Эми забрать ее из детского сада. Но теперь была убеждена, что сообщение Декроли помешает мне сделать это. Ничего не попишешь. Придется позаботиться о ней моей матери.

Тем временем женевский адвокат начал объяснять мне положение дел в фирме, продолжавшей жить по старому уставу, введенному еще Эдисоном. Именно благодаря этому уставу, сама того не зная, уже пять лет я владела частью издательства, без ведома всех остальных.

Действительно, Эмилиано перевел свою долю на одну солидную финансовую компанию, оформив ее номинально на имя моей матери, Анны Гризи, с обязательством уступить мне эту долю в тот момент, когда я потребую ее. Эмилиано владел двадцатью процентами акций, но ему удалось получить доверенность от первой жены, Ипполиты Кривелли, которая держала четырнадцать процентов ценных бумаг. Еще одна доверенность была дана его матерью, Эстер, которая владела одиннадцатью процентами акций. Таким образом, я могла рассчитывать на сорок пять процентов акций. Это не был контрольный пакет, но все же эта доля превосходила те, что держали по отдельности Лола, Валли и финансист Франко Вассалли.

Эмилиано никогда не одобрял удаление от дел младшего брата Джанни, который своим исключительным предпринимательским чутьем был бы полезен фирме. Но Лола и Валли буквально выжили его.

За последние пять лет издательство «Монтальдо» крупно задолжало некоему швейцарскому банку, контролируемому месье Давидом Дубланком. Только Овидий Декроли знал, что эти кредиты, полученные под очень высокие проценты, фактически были взяты из доли Ипполиты Кривелли, первой жены Эмилиано, доли, которыми он управлял за меня. Благодаря этому, хоть я и владела всего сорока пятью процентами акций, но, будучи в некотором роде кредитором Монтальдо, в действительности была абсолютной хозяйкой издательства.

– Все ясно? – с победной улыбкой спросил Овидий Декроли.

– Ясно, как волшебная сказка, – ответила я. – Но только в сказке все легко получается.

– Ваша сказка тоже имеет все шансы, чтобы закончиться хорошо.

Я с сомнением покачала головой и на всякий случай постучала по дереву.

– Будем надеяться, – вздохнула я, глядя на мать. – Мы все в этом очень нуждаемся. Есть одна вещь, которую я не понимаю. Почему Ипполита передала в его распоряжение акции, когда Эмилиано, теперь уже бывший муж, попросил их у нее?

Адвокат Декроли неожиданно стал серьезным.

– У Ипполиты был тяжкий грех на душе, она нуждалась в прощении, – объяснил он. – Кроме того, она всегда верила в предпринимательские способности и абсолютную честность Эмилиано.

– Что за грехи? – спросила я.

Овидий провел рукой по лбу, словно хотел прогнать воспоминание.

– Чтобы это понять, нужно вернуться к 1944 году, когда семья Монтальдо уже год жила в Швейцарии и потеряла все из-за войны. Это длинная и неприятная история, – сказал он. – Эмилиано поведал ее мне, чтобы я пересказал вам, когда придет время.

Я выслушала длинный рассказ Овидия Декроли, в то время как мать вместо меня пошла за Эми в детский сад. Когда швейцарский юрист распрощался со мной, я уже точно знала, что сделалась богатой и могущественной женщиной – в этом уверенность у меня появилась. Но я совсем не была еще уверена в том, будет ли у этой моей сказки хороший конец.

Семья Монтальдо уже много месяцев жила в Швейцарии. Эдисон потерял все: деньги, престиж, власть. Но он все же спас семью, и у него не было никаких сомнений относительно того, что в один прекрасный день он восстановит и свою издательскую империю. Поэтому он с нетерпением ожидал, когда кончится война, чтобы приняться за работу.

Единственное, что мучило его сейчас, были угрызения совести, связанные с его поведением во время бегства из Италии. Объявить Анну Гризи еврейкой, чтобы спасти свою жизнь, было, конечно, непростительным поступком, но это легко говорить теперь, находясь в безопасности. А в тот момент все, что он сделал, было продиктовано непобедимым инстинктом выживания. Эдисону не раз приходило в голову, что, будь Анна убита тогда проводником, он бы чувствовал себя менее виновным, а теперь своим присутствием она все время напоминала ему о моменте трусости. В такие минуты утешением ему служило то, что человек – это клубок противоречий. «Невозможно измерить глубину зла в человеческой душе и глубину нашей низости». К этой мысли, которую он еще в молодости вычитал в одной из книг, Эдисон нередко прибегал, чтобы оправдать себя. Обвиняя человеческую природу вообще, было проще смягчить свою собственную вину.