— Папа тру! — крикнул я ему вслед.

Он даже не обернулся.

— Папа тру! — глумился я. — Так ты учил тебя называть. А сам-то ты знаешь, что это значит? Папа тру — это «мой настоящий отец». Но что ты за отец? Ты — один сплошной обман!

Вот тут мне повернуться бы и уйти.

Но я отправился за ним в хижину.

Он крикнул что-то — как я понял, потребовал еды себе и гостю. В дверном проеме возникла женщина. Я не смотрел на нее. Не хотел ничего знать. Знала ли она обо мне, я тоже понятия не имел. Так мы и сидели, ждали. А дети стояли вокруг.

Лаурис снова посмотрел на мои сапоги.

— Отдай их мне! — сказал он.

— И не мечтай!

В этих словах выразилось все мое разочарование.

— И не мечтай! — повторил я.

Он растерянно на меня посмотрел, словно отказ стал для него неожиданностью.

Впервые я взглянул ему в глаза. И увидел в них странную апатию, и понял, что он погиб. Он больше не был моим отцом. Но не был и Лаурисом Мэдсеном. Он все оставил позади, включая нечто находившееся внутри его самого. Я понял: все эти имена, которыми он щедро наделил детей, — не более чем отчаянная попытка ухватиться за то, что он утратил.

Злость уступила место ужасу. Мне захотелось встать и уйти. Я огляделся в поисках рундука, который до этого поставил на землю, но его нигде не было видно.

— Сапоги, — повторил Лаурис.

К нему вернулся командный голос. Но я уже видел в его глазах нечто другое и даже бровью не повел, продолжая оглядываться в поисках рундука, пока не заметил его возле изгороди. Мальчишки притащили рундук к свинарнику и пытались открыть, похихикивая от нетерпения. Старший сунул внутрь руку и пошарил.

И тут он застыл. Совсем затих. Вытаращил глаза, словно увидел ядовитую змею, и дико завизжал. Его братья разбежались во все стороны. Над деревней зазвучало слово, значения которого я не знал, но легко мог догадаться.

Лаурис застыл, апатия в его глазах уступила место страху.

Не могу объяснить как, но я тут же понял, что происходит в этом затуманенном мозгу. Мальчик увидел Джима, и Лаурис решил, что я — подлый убийца, расхаживающий с головами своих жертв в рундуке. Может, даже подумал, что я пришел отомстить.

Это было настолько безумно, что я засмеялся. Я хохотал потому, что был в отчаянии, и потому, что иначе завыл бы от боли, как зверь.

Но как же мой смех должен был звучать для отца?

Застыв от ужаса, он вытаращился на меня. А затем пополз в пыль, пятясь задом, как рак. Решил, что я торжествую, что мой смех предвещает близкую месть. Дрожал от страха, бедный; тень прежнего человека.

В этом полуденном пекле вид его пробуждал во мне самые разные чувства. Я ощущал страх и панику, удивление и злость. В какой-то миг чуть не пожалел его. Но сострадание уступило место презрению. Я встал и подошел к рундуку. Будто по дьявольскому наущению, схватил Джима за волосы и помахал им в воздухе. И угрожающе надвинулся на мужчину, который когда-то был моим отцом.

«Папа тру» так и сидел в пыли. Между его ногами на песке расползалось мокрое пятно. В страхе он утратил контроль над мочевым пузырем. Дети жались к нему. Знал бы я их язык, крикнул бы, что такой жалкий отец им ничем не поможет. В дверном проеме показалась их мать. Большая, тучная. Глаза округлились от ужаса, как у детей.

Я положил Джима на место и взял рундук под мышку Приложил палец к козырьку и пошел по дороге. Первые шаги я проделал спокойно. А затем побежал. И на бегу чувствовал, как из глаз льются слезы.

Туземцы настороженно провожали меня взглядами. Я нарушил полуденную тишину.

К Лаурису при виде моей спины, должно быть, вернулось мужество. Позади я еще раз услышал звук его голоса.

— Мои сапоги! — прокричал он.

Я не обернулся.

Я никогда больше не видел отца.

* * *

Я прибыл обратно в Хобарт-Таун, где началось это проклятое путешествие, в которое мне вообще не следовало отправляться. Встречу нельзя было назвать радостной. А чему можно радоваться в этом мерзком городишке?

Но здесь все началось. И здесь все должно было закончиться.

Я пошел в «Надежду и якорь» поздороваться с Энтони Фоксом. А когда вышел оттуда, хозяин был разукрашен во все цвета радуги. Так я поставил точку в этой истории.

Фокс мне не обрадовался, хотя изо всех сил старался это скрыть. Да и то сказать, причин для радости не было, я же для него как бы из мертвых восстал.

Я, как и Энтони Фокс, никогда не забывал долгов. Так ему и сказал. И он стер со своей рожи фальшивую улыбочку и схватился за револьвер, который прятал за латунной стойкой, самой красивой в Хобарт-Тауне. Но я сразу просек его движение, и я был быстрее. Кончилось все в комнатке за баром. Он успешно отбивался. Опыта ему было не занимать, еще в тюрьме он научился всяким грязным приемчикам. Но мой удар был сильнее, потому что я был моложе и крупнее. В итоге я завалил его на пол. Там ты и останешься! Я продолжал бить его даже после того, как он сдался. Меня понуждала ярость.

Сломав ему последнее ребро, я произнес:

— А это — привет от Джека Льюиса.

Не потому, что я что-то задолжал Джеку Льюису, а потому, что долги надо отдавать. Мы оба стали жертвами одного мошенника. Ружья туземцам на острове «свободных людей» продал Энтони Фокс, и, называя имя Джека Льюиса, он понимал, что живым мне не вернуться.

Что там у них с Джеком Льюисом произошло, не знаю. Только мне все равно. Один был не лучше другого. Льюис, может, даже хуже, и Фоксу наверняка было за что мстить.

Но он играл моей жизнью. Моя смерть была всего лишь бонусом в его игре. Потому между нами повис неоплаченный долг. На самом деле — два. Я задолжал ему за джин с прошлой нашей встречи, когда он отправил меня в путешествие, которое должно было стать для меня последним. Уходя из «Надежды и якоря», я швырнул монету в его разбитое лицо.

Когда-то я думал, мне что-то откроется, если я найду своего «папу тру». Но нет. Я не поумнел.

Всего лишь заматерел.

Лишь через много лет до нас опять дошли вести о Лаурисе Мэдсене. Альберт ничего не рассказал матери, и все сошлись на том, что так оно будет милосерднее. Когда вернулся Петер Клаусен, она уже умерла. Каролина Мэдсен так и не узнала, что случилось с человеком, по которому она напрасно тосковала столько лет.

Петер Клаусен — последний из Марсталя, кто видел Лауриса. Он был сыном Малыша Клаусена, того самого, что участвовал в битве в Эккернфёрдской бухте и попал в плен вместе с Лаурисом. Маленький Клаусен впоследствии стал лоцманом и переехал на юг, где возвел над своим домом на Сёндергаде деревянную башню, чтобы следить за приходящими и уходящими судами, которым могло потребоваться его знание местных вод.