Петер Клаусен прибыл на Самоа в 1876 году. Он дезертировал с корабля вместе с еще одним моряком и вступил в связь с туземкой. Поначалу казалось: жил не тужил, ел себе малангу и в ус не дул. Но когда наткнулся на Лауриса, то понял, как скверно все может обернуться, если забудешь, кто ты есть. Лаурис полностью изменился после немецкого плена. Годы не прибавили ему учтивости, напротив, он стал еще более неловким, странным и окончательно замкнулся в себе, что бы там у него в голове ни происходило. Он пристрастился к местному пальмовому вину. И потому частенько проводил время, укрывшись в кроне кокосовой пальмы. Сидел там с мачете, пилил ствол, выпуская сок. Ему приходилось прятаться. Пальмовое вино на Самоа в те годы было под запретом. В конце концов Лаурис превратился в чудаковатое подобие обезьяны, его не уважали ни свои, ни туземцы, среди которых он поселился.

И Петер Клаусен решил стать предпринимателем. Открыл маленькую факторию, водрузил перед ней Даннеброг. Жену среди местных он нашел почти сразу, а теперь обзавелся и детьми, которых по примеру Лауриса назвал датскими именами. Но датский язык они так и не выучили. Прошло несколько лет. Ему только-только хватало на жизнь.

Его самоанские родственники, по обычаю туземцев считая факторию общим источником дохода, обосновались рядышком, на лужайке, ну прямо как стая саранчи. Но он быстренько поставил их на место. Если Петер Клаусен чему и научился в своем родном городе, так это бережливости. Он был готов угощать их в праздники. Так полагается. Но, черт возьми, не каждый же день! И он прогнал их. А коли слов не понимали, так мог и ружьем пригрозить.

Проблема, объяснял он, в том, что им незнакомо понятие «будни». У них вся жизнь — праздник, они не упустят случая принарядиться и попеть. Им надо было объяснить, что такое будни.

Жена ворчала, но Петер пошел в отца и умел настоять на своем, в итоге все его зауважали, по крайней мере, если верить ему. Он не был мата-аинга, слабым мужчиной, который потакает своему роду Но не был и ноа, нищебродом и лентяем.

И вот наступил 1889 год, которому суждено было способствовать возвышению Петера Клаусена, а Лаурису вернуть рассудок.

Их жизнь изменило одно событие.

В то время на Самоа присутствовали не только немцы, но и англичане, и американцы. Все они предъявляли претензии на остров и в итоге наводнили Апийскую бухту военными кораблями, одновременно поддерживая канаков в их внутренних распрях и снабжая всем мыслимым оружием, какое те могли унести на своих широких коричневых плечах.

Генрих Кребс между тем стал важной персоной. Все его планы воплотились в жизнь. Завистливые конкуренты говорили, что он единственный на Тихом океане плантатор, имеющий собственный военный флот. Немецкое государство внимало каждому его слову. Он был государственным мужем и плантатором в одном лице. На его землях кокосовые пальмы стояли как на параде, а кнут щелкал, будто на плацу. Его плантацию народ именовал просто-напросто «Компанией», словно на Самоа не существовало никого, кроме Генриха Кребса с его мечтами о прямых линиях, и это притом, что в Апии находилось американское консульство и выходила англоязычная газета.

Назревала война. Туземцы, у которых, как уже говорилось, было полно оружия, любили пострелять, но не заботились о том, чтобы прицелиться, так что больших потерь, паля друг в дружку, они не несли.

И вот началась война флагов. Великие державы понатыкали флагов по всему острову, везде где ни попадя. Сначала кто-то выстрелил в британский флаг. Затем сожгли американский, а ответственность возложили на немцев. На берег высадились германские войска, но их окружили туземцы и порубили полсотни немцев в капусту. Говорят, в доме, где те удерживали позиции, дыр было больше, чем в рыболовной сети. Немцы пали от американских пуль, поставленных британцами, и в один миг в бухте Апии очутились военные корабли в количестве семи штук, принадлежавшие трем разным государствам. Все ждали первого выстрела.

Но первый выстрел так и не прозвучал, вот в чем суть, — рассказывал Петер. Море нанесло свой удар прежде, чем начали палить из пушек.

Барометр упал 29 ноября. Каждому, кто знаком с Апийской бухтой, известно, что это значит: руки в ноги и — в море. Но офицеры на военных кораблях понятия ни о чем таком не имели. Им хотелось бросить вызов друг дружке, и не знали несчастные глупцы, что злейшим их врагом было море. Сила ветра возрастала, и наконец началось то, что американцы называют hurricane[21]. Волны в бухте были такой величины, что пугали даже нас, кто не понаслышке знает об осенних штормах в Скагерраке и Северной Атлантике.

А какое зрелище принес рассвет! Три военных корабля на рифах, два — у берега, с торчащим из воды килем, два — на дне бухты. Море поглотило орудия и боеприпасы, а взамен принесло смерть и разрушение. Повсюду в бушующей пене виднелись мокрые спины погибших моряков, они качались в прибое до тех пор, пока их не вынесло на сушу.

Наутро сияющее солнце осветило чистое безоблачное небо. Но совсем иное зрелище представлял собой берег. Выброшенные морем тела сложили рядами. Среди них в молчании ходили выжившие, всем телом дрожа от усталости или, может, от непреходящего страха перед океанской мощью. Они были воинами, им предназначались совсем иные победы и поражения, иная смерть, иная жизнь. И вот их постигла судьба, которая так часто становится нашим уделом — уделом моряков.

На ход истории они не повлияли. Никто их не вспомнит. Ни американцы, ни англичане, ни немцы не стали победителями в войне за Самоа. Победителем стал Тихий океан.

Лаурис ходил среди насквозь мокрых трупов, лежащих на песке лицом вниз. Почему их положили именно так, никто не знал. Может, страшно было видеть столько мертвых лиц сразу. Вчера еще они готовы были стрелять друг в друга. А теперь не понять, кто немец, кто американец, кто англичанин. Лаурис загибал пальцы, как будто считая, и настроение его поднималось с каждым очередным трупом.

— Я увидел его и решил, что теперь-то он спятил не на шутку, — сказал Петер Клаусен.

В то утро он тоже был на берегу. Но не считал мертвых, как Лаурис. Петер Клаусен считал живых. В каждом из них он видел будущего покупателя, поскольку объединенный флот трех наций был разнесен в щепы и провиант пропал вместе с частью экипажей.

— К счастью, выживших было больше, чем утонувших, — заметил он.

Мы не поняли, что имеется в виду: было ли это счастьем для потерпевших или для его предприятия.

Во всяком случае, катастрофа в Апийской бухте стала поворотным пунктом для его фактории.

— Понятно только, — говорил Клаусен, возвращаясь к рассказу о Лаурисе, — что если он когда и тронулся рассудком, то теперь разум к нему вернулся. Стал ли он прежним, не скажу, я ведь не знаю, каким он был раньше. Но Лаурис появился у моих дверей и спросил, чем может помочь. Это было что-то новенькое. Раньше он приходил, только когда ему что-нибудь было нужно, а ему всегда что-то было нужно. Работать-то он не работал. Поймите меня правильно. Я охотно давал, если находил его просьбы приемлемыми. Обед, чашку кофе он всегда мог у меня получить. Мы все же оба были из Марсталя. Но восторга его общество у меня не вызывало. Ни разу он не сказал мне спасибо, уходя с набитым животом. Но если когда и существовал другой Лаурис, то именно он пришел ко мне с берега мертвых. Я не мог не вспомнить, что когда-то он участвовал в морском сражении на стороне проигравших и после сидел в плену, — унизительный, должно быть, опыт. А тут он словно возродился.